Коллектив авторов - Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2016

далеко в атмосферу поверх головы адриан адриан

посмотри на моторы молитвы летят
самолеты несут

в горле клевер горит и оплаканы дни
я безвыездно пьян

на руках о тебе только вдох сохрани
удержи навесу

в облаках эллипсоидных смерть напрямик
только память как лед

я держу твой рукав чтобы сонный язык
плыл на слово вперед

перелистывать имя твое через пять
или девять ночей

в обе стороны бога пойти поискать
звук дверей и ключей

перед ветром стоять и проглатывать снег
точка точка тире

в этих паузах полых умрет человек
в январе в январе

без вещей утешения будто ослеп
адриан посмотри

его голос оплакивать сыну а хлеб
дочь разделит натри

крути педали бог
над спящим олоферном
боливия видна
и командантежив

не покладая ног
соломенных наверно
цикадами вдоль дна
все воды оглушив

вниз головой летя
над пустотою места
сквозь парашют едва
ли кислород проник

разбитых два локтя
запойного модеста
целуй пока трава
не вырастет на них

смотри-ка дровосек
ты потерял мизинец
и подлетает стерх
выравнивая клюв

сквозь аномальный снег
садится на эсминец
и выпадает вверх
январь сведя к нулю

на полресницы от
мы спящие от смерти
атлантику взболтай
да перелей в бутыль

и выпьет ланселот
и за базар ответит
и ляжет сквозь алтай
в какой-нибудь ковыль…

Снега сырое вымя
пропили к февралю
с реками земляными,
облаком и «люблю».

Северней телебашни
пиксели сна видны –
там, в оперении влажном
голуби ждут войны.

Выпотрошив наружу
ватой набитый крик,
ворон в рапиде кружит,
крестит лицо старик.

Вот и молчи, данаец,
сидя в своем коне,
ясеня черный палец
в саже, а не в окне.

Жесты ветвей намокших
врут, и вокруг – не ты,
утро сгущает площадь
птицами пустоты.

Воздухоплавание садов
с веревки бельевой.
Мы входим в воздух без голов,
как в ночь вплывает Ной,

мы носим руки вдоль земли,
где нищее зерно
и где полжизни провели
со смертью в домино.

Виолончельна тишина,
ресниц опавших нить
светящаяся, как страна,
где некому любить.

Мушиный танец звёзд, на всё, на всё похожий.
Безумная шумит сухих небес трава.
И духа серебро во мне покрыто кожей
несеребра.

На отмели времен, прижавшись к человеку,
вселенная молчит, не кратная семи,
а кратная его отчаянному бегу
вдоль смерти искони.

Мы всё ещё бежим в продолговатом дыме
дыханья своего по мякоти земной
и падаем в неё такими молодыми,
что просто – божемой.

Нас облегает снег, нас обретают воды,
чужая память нас волочит по земле,
мы падаем в костры невидимой свободы
и ползаем в золе.

Нас настигает жизнь, когда мы умираем,
и взглядом, и рукой мы раздвигаем смерть
и смотрим на себя, и безупречно таем,
и продолжаем петь.

И рушится трава, и птицы исчезают,
и дети голосят, и рушится трава,
и духа серебро торжественно пылает
в тисках несеребра.

Он не ревнует, а тебя влечёт
в любое плаванье накопленная влага:
о хрупкая китайская бумага,
о муравьиный мёд.

Мужчина – это женщина, когда
она перестаёт любить мужчину, –
ты расшифруешь эту чертовщину,
пока течёт недлинная вода?

Он – женщина, он ощущает грудь
и раздвигает медленные ноги,
ты в тот момент нагнулась на пороге
на босоножке пряжку застегнуть.

Вы – то, что превращается в себя:
безумие делить на половины
движение уже невинной глины
в хрустящем полотне огня.

Ты плаваешь в мужчине, он плывёт
в тебе одной, и, зарываясь в воду,
вы всё до капли возвратите роду,
пока он вас из двух сосудов пьёт.

Мужчина существует только там,
где женщина научена мужчиной
не быть одно мгновение, – причины
иные нынче нам не по зубам.

Я говорю: ты отплываешь плыть,
а он за локоть укусил разлуку,
вам вброд не перейти такую муку,
которой, может быть, не может быть.

Попробуй сделать осень из седых
волос, тобою найденных в комоде,
во-первых: это нравится природе,
и вы умрёте – это во-вторых…

Останется не зрение, а слух
и подземельной музыки круженье,
когда с земли исчезнет отраженье,
что было вам дано одно на двух.

О, воробья смешное молоко,
о, сахарин на крыльях махаона,
о, ваша тень, когда во время оно
вы в кислороде плавились легко.

Всё наново начнется через сто
осыпанных ресниц большого неба,
и вы, начало будущего хлеба,
с нуля произнесёте фразу: «О,

оставь меня, безгубая Лилит,
возьми обратно пенис и вагину
и отпусти меня в слепую глину,
где я живу, а глина сладка спит».

Она всплывёт не раньше, чем всплывёт
немая сцена: «Спальня. Очень рано.
И в девушку несчастный принц суёт
не плоть, а семижильный сплав тумана».

И вот всплывает кверху животом,
который твёрд и в голубых прожилах,
и вот она всплывает, и потом
опять всплывает, будто заслужила

всплывать и плыть на месте. Вся она –
почти топляк (и ты не спорь со мною):
из-под воды на четверть не видна,
а со спины – разрушена водою.

Она лежит в реке руки ручья,
ей придаёт вокруг оси вращенье
лягушка, соскочившая с плеча,
в полёте отменив своё паденье,

тем паче, что волнистые круги,
не дожидаясь собственной причины,
в разрезе показавши смех воды,
уже бегут по глади самочинно.

О, невозможно мокрая страна,
где посреди, допустим, круговерти
куску мужчины женщина верна,
а девушка – его позорной смерти,

его спине и скрипу позвонков,
наклону вправо напряжённой шеи
и жуткому шипению зрачков,
когда они сужаются в мишени.

Откроем карты: девушка несла
беременность от юноши с рапирой,
а что в ручье зависла без весла –
так это ничего. Для ориентира

я подскажу: она травила плод
(Горацио ей зелье заварганил),
но цел остался выпуклый живот,
зато она увидела в дурмане,

что сын её, что дочь из-за угла
рожденья своего готовят бойню…
И девушка под влагу увела себя
и эту проклятую двойню.

(На жизнь похожи лук и сельдерей,
на смерть похожа даже чечевица…
Но кто нежнее глупости своей
и отличит пророка от провидца?)

Сплетя из непристойных трав венцы,
она судьбы разбавила чернила
водой ручья, и фразу: «Близнецы.
Глухая ночь. В руке отца – рапира», –

не сможет написать и произнесть
ни тёмный Бэкон, ни муляж Шекспира…
Температуру ада – тридцать шесть
и шесть – она волною остудила.

В её – не скажем – жидких волосах
уже почти что высохла медуза…
Стоит вода в створоженных глазах.
Торчит живот, изображая пузо

с воронкой недокрученной пупка,
чья малопривлекательная схема –
слепой фрагмент, что за уши слегка
притянут мной из мифа Полифема.

Как пористую льдину по весне,
толкну ее ногой или ладонью
от берега, где сам стою в огне,
по локоть перемазанный любовью.

Скорей плыви и пачкай небосвод
отсутствием дыхания и зренья,
а мы лягушку пустим в оборот –
шлепок воды в конце стихотворенья.

Наши тонкие спины, потёртые не поперёк
на льняных простынях, собираются быть непрозрачны.
Слева сильно блестит, полагаю, весна, но намёк
на присутствие оной не кажется очень удачным.

Я держу себя крепко в твоих неумелых руках.
На конце никотина качнулся сиреневый пепел.
Появляются брови, как дважды задуманный взмах,
что, скорее, был нужен, чем точен и великолепен.

Ты не пахнешь почти, а покрыта морозом стыда.
Твои руки невидимы, то есть по локоть – напрасны,
но, к плечам поднимаясь, дрожат, как ночная вода,
потому что (но это не так уж и важно) прекрасны.

Уколовшись об иней, который вполне мог сойти
(и сошёл) за обритые части неровного тела,
я сжимаю тебя (даже ты не поверишь) в горсти,
невзирая на то, что не этого рифма хотела.

А над нами шумят толстокожие листья стыда,
толстокожие листья, которые не толстокожи,
и похожий на зрение ветер почти без труда
этим зрением стал и собой обернутся не может.

И теперь говори мне смешное и мёртвое «Ты»,
указательным пальцем ведя от бровей до морщины,
возле губ нарисованной грифелем той пустоты,
за которой кончается твёрдое имя мужчины…

Пусть касание шеями сделает запах себе,
он, наверное, будет (и это понятно) овечий,
а моя золотая слюна, поблестев на губе,
увлажняет покуда твои закруглённые плечи.

Догадавшись с девятого раза, что нежность – процесс
извлечения варварским способом из протоплазмы
не скажу, что смертельных, но очень опасных чудес,
я её подменяю волной примитивной оргазмы.

Эти жидкие выстрелы, эти дуплеты слюной
и отдача, которая нас оторвёт и отбросит
друг от друга, меня развернув при ударе спиной,
а тебя она просто свернуться в калачик попросит…

Совершается плавный эфир (назову – темнота).
Обтекая мой почерк, вокруг проступает бумага.
Совпадая с тобою, белеет твоя нагота
и твердеет, как влага… нет, правда: твердеет, как влага.