Коллектив авторов - Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2016

Вся любовь моя. Простая шлюпка
с горделивой надписью «Титаник».
Море надувается, что юбка?
Море выгибаться перестанет.

Лопается бритвенная пена
облаков, выглядывает небо.
Лишь одно на свете неизменно –
межпланетный, междузвёздный невод.

Море одинокое такое,
звёзды одинокие такие.
В смутном состоянии покоя
повторяю маленькое имя.

И оно однажды отзовётся.
А когда – по существу, не важно.
В глубине вселенского колодца,
в высоте его многоэтажной.

Не сейчас. Не время и не место.
Пусть оно проступит постепенно
и его сигнал поймает кресто –
вечности – образная антенна.

Дай перекипеть и отстояться.
Где там! Всё наружу. Всё навзрыд.
Снег идёт по улице паяцем
и стихами Блока говорит.

Витебск, Витебск. Снежная бабёнка
разметала руки во дворе.
Дворика несвежая пелёнка –
родина в собачьем янтаре.

Скоро снег присыплет даже это,
размахнувшись с правого плеча.
Но торчат из ящиков газеты,
жёлчью типографскою журча.

Витебск, возвращения не будет.
Будут слёзы, будет много слёз,
и моё лицо тогда остудит
памяти пронзительный наркоз.

Вспомню и тотчас же позабуду
рези – поворачивал трамвай,
звон – пенсионер сдавал посуду,
крик твоих вороньих серых стай.

Ничего не станет между нами,
только цифра – восемьдесят семь,
как язык собачий виснет знамя –
я считал – кровавое совсем.

Разбери мирозданье по пунктам,
на норвежское небо помножь,
и получишь не что-то, а Мунка –
скандинавскую лунную дрожь.

Не простую тоску околотка
и не просто простуду души,
но идёт-не проходит чахотка,
архаическим платьем шуршит.

На щеках – розоватые пятна.
Белый пепел упал на глаза.
Над землёю горит, многократно
превзошедшая солнце, слеза.

Но – горит и не светит при этом
(это я про неё, про луну),
что гораздо заметней поэтам,
вообще – всем идущим ко дну.

Время – губит, остальное – лечит.
Неужели больше никогда
не обнимет палевые плечи
света заоконного вода.

Это – не сейчас и не отсюда,
это из чахотки и беды
лепится телесная посуда,
полная душевной лебеды.

У зимы нелёгкая походка,
а у смерти – влажная постель.
Помнишь лето – берег, дюны, лодка,
чернотой бормочущая ель.

Синим, фиолетовым, лиловым
на границе «это» и «ничто»
пролегло единственное слово
узкою тропинкою простой.

Чёрные значки портовых кранов,
христианства пепел голубой.
То, что начиналось как нирвана,
как-то враз сомкнулось над тобой.

Посмотри на ночь глазком дантиста –
боль зубная у неё в любви.
Как потом о вечном и о чистом,
если это чистое кровит.

Но побудь со мной ещё немного –
и побалуй дымкой и дымком.
Чем с тобою дальше я от Бога,
тем точнее с Богом я знаком.

Сжимает черноту ключей
весна в ладошках синеватых.
Я, по привычке, про грачей.
Ключи весны опять крылаты.

Неподходящие к дверям
от розоватого восторга,
они подходят к серым дням,
шинельным куклам Военторга.

Они подходят к тишине,
и тишину приоткрывают
огромным галдежом из-вне
грачей обугленные стаи.

И надо всё-таки посметь
понять – не истину простую,
а то, что посвящают в смерть
грачи, по-чёрному тоскуя.

Жёлтые и терпкие, как пиво,
за окном гриппуют вечера.
Может быть, ещё не раз счастливым
буду не сегодня, а вчера.

Это ведь вчерашняя забота –
быть счастливым или просто быть.
Заливает небо позолотой
уйму переулочков судьбы.

И приходит. Навсегда приходит
то, чего не зарился вернуть.
При такой томительной погоде
чем-то мятным наполняешь грудь.

Это – не свобода, не восторги.
Это – комфортабельное дно.
С этим манекены в Военторге
бесполезно пялятся в окно,

дружно демонстрируя шинели,
жирную выкармливая моль.
Всё, что мы сумели и посмели –
боль сгустить примерно на бемоль.

Отдаленный гул тополиный со дна реки:
– Не умру, – шелестят подводные мотыльки,

выпрямляя голос как надувной плавник
(водяная оптика, взорванный материк).

– Не умрешь, – травяное имя легко на вкус
(оцифрован воздух, свернут горящий куст).

И дрожат шары кислорода у рыб внутри,
где река, ломаясь, делит себя натри…

О чем ты говоришь мне по ночам,
дотрагиваясь пальцами врача
до глаз? Теперь я задержу дыхание:
считать до ста без видимых причин
(потом деревья, женщин и мужчин)
я не могу, но есть и оправдания:

они похожи линиями рек
в морщинах дождевых прозрачных век –
не повторит вода тепло родимых пятен,
их мертв язык, и потому всеяден.

И час от часа легче их тела
ты прогибаешь в долгие слова,
ломая плечи, глиняные ноги,
они кричат, и нитью голосов
ты зашиваешь раны мертвых псов,
и псы бегут по каменной дороге.

Смонтировать молчание ветвей
и лодку – вот такую, но длинней –
я забываю, только небо – ближе.
Урал лежит с рекою ниже ног,
жонглируя трамваями как бог,
тяжелою рукой сминая крыши.

Плыл дирижабль травяной в реке
И рыбы в его пористой руке
дрожали как заплаканные лица.
Древесный ангел выронил тетрадь,
где записал о том, что умирать
не страшно, будто выпадет ресница.
(ну хочешь, эта жизнь опять приснится?)

господи как будто мы одни
белые ладони протяни

на шершавый парк на водоем
не смотри в меня слепым огнем

от тебя не спрячусь не умру
сны как дети ходят по двору

дом беды раскаяния хлеб
вот и голубь улетел ослеп

в сверчковой темноте разутые деревни
овечьими глазами смотрят из травы
в километрах шести от Родины примерно
озноб стучит как смех кромешной татарвы

обильный кислород горчит не за измену
а будто говорит о Гоголе тоски
и привокзальный бомж тебя проводит в вену
потом – ни зги

так в заплутавшем шатле хрип системы связи
шестые сутки сплошь один фокстрот
стираешь память вдоль по руслу Клязьмы
шипящей речью забиваешь рот

смотри тагил протяжней малолетки
закуривает клевер натощак
вдоль пуповины транссибирской ветки
в свинцовых водах тело полоща

урал к тебе протягивает сырость
и пьет с лица изломанной реки
о венский кофе! тьма не расступилась
разлитая по чашкам вопреки

с утра картавит радио на польском
за пропитый солдатами гештальт
разбросанный по улицам Свердловска
и вкрученный березами в асфальт

он прямо к перекошенной ограде
кирпичного барака например
тебя ведет во сне за бога ради

и Бог не умещается в размер