Коллектив авторов - Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2016
Форточка
И исподволь, из пара, из подземной
норы апрельской, что внутри воды
плывёт к воде землёю неизвестной,
расщерив золотые свои рты
в жуках, в птенцах из нефти или торфа,
которые полоскою густой
лежат межой за небом неответным
и белой поцарапанной губой,
которая свой сад им произносит
в солёные, как форточки стрижей,
снопы из света, что руками косит
собрание из нескольких детей.
* * *
Во-первых, встань, а во-вторых, как ломоть,
плыви в воде, что схожа с телогрейкой –
исчезнут говорение и холод
от чуждых голосов и разноречий.
вот ты щебечешь хлеб свой за уклейкой,
где видимо и есть существованье
твоё, что тычется, расклёвывая корку
и напряжённое воды не-осознанье.
Во-первых – ты, а во-вторых, когда
фигура станет вещью или камнем,
лежащим её тени вперекор,
что нелогично, потому что в раме
колодца видишь то, как спит звезда,
к своей груди прижавшая колени –
здесь вертикальная растёт почти вода
и сеет рыб своих же поражений.
* * *
Сиротствует ли тело
иль смерть удалена,
изъята из предела,
побуквенно сдана
в багаж, в пейзаж, в природу,
в трамваи, что на бок
её слетались, плача,
в грачах минуя срок,
воронку покидая
в их малых небесах,
где ожиданье рая
длинней, чем полый страх,
где ангел твой закручен
в июля механизм,
как эллипс в голый воздух
из взгляда и ресниц,
и где жужжит в притоках,
бессмертная душа
и трогает урода,
которым хороша.
Смотритель
В начале оленя, как омут, стоит
смотритель путей и горит изнутри –
как ящерка в камне, как осень в шмеле,
как волчий язык и ожог в Шамиле.
В начале у ямы – терновник и хруст,
и шарик воздушный хлопком своим густ,
и тычется в тело воды густера,
и ива стучится [пора – не пора?],
и хнычет в ней детка, как омут, олень –
и лопасти мрака сияют сквозь тлен,
колени тоннелей подводных его
и лопасти света, который свело,
как ноги оленя, что ямой дрожит
в спиралях воды – сквозь раздвоенный шрифт.
Водомерка
Евгению Туренко
Не будет прошлого – посмотришь и не будет –
как птаху непрозрачную нас сдует
сквозняк, иголка, что в слепой руке –
ты переходишь небо по реке.
И вдоль растут то люди, то не люди,
а отпечатки их на дне посудин,
их эхо ромбовидное – плыви
подсудный, утерявший любой вид.
Никто не вспомнит нас лет через двадцать –
так водомерка может оторваться
от отражения слепого своего
оставив лапки – только и всего.
Кролик
Невидимый и шумный листопад
вдоль вертолётов клёна в сто голов
летящий через прятки и распад
в знак умножения, уложенный в тавро,
где кролик кувыркнётся через сад,
приветствуя пыльцу, а не цветы,
нору во мне раздвинув, как лицо,
чтобы глазеть, кто в той норе летит,
чьи лопасти, под воздухом звеня,
становятся смородиной в воде
и водят, как слепые, и стучат –
продольно сквозняку или дыре
впадая в детство, наготу и взгляд,
которые – сквозь кашель – унесёт
на щель похожий, голый листопад
сквозь кролика, похожего на вход.
* * *
Что ж счастье есть в домах, где кровоток –
к себе призвал невидимый сквозняк,
где едешь ты – с вагонами далёк –
и белый смех, упрятанный в санях,
сопровождает в тот поток тебя,
в примерный (даже сказочный) сугроб,
и смерть касается тебя, как живота,
предчувствуя рождение твоё.
Счастливая роженица-ты, смерть,
вот кокон сброшенный лежит уже в снегу,
и мы с тобою, растерявши твердь,
как-будто в хирургическом раю
подслеповато щуримся на свет,
топорщим крылья, учимся слогам,
молчанию, которое в ответ слагает тот,
что подобает нам.
О поэзии Алесандра Петрушкина
Александр Петрушкин отважился писать так, словно поэзия начинается заново, с чистого листа. Его меньше всего интересует игра в литературные стили, он не заботится об эстетике стиха, о его метафорической насыщенности, о его певучести. Петрушкин – поэт-труженик. Взяв за основу классический размер, он работает со стихом так, как работают с лопатой в огороде, ворочая крупными комьями земли. Каждое слово у Петрушкина материально осязаемо, физически ощутимо; речь его затруднена, однако – уверенна и упряма. С первых же строк его последнего сборника «Геометрия побега», вышедшего в издательстве «Русский Гулливер» в 2015 году, становится ясно, что автор – поэт-нарушитель, он не признаёт стройности изложения художественной мысли, согласованности синтаксических конструкций; его словесный поток стихиен и подчиняется скорее эмоциональным импульсам, нежели продуманно-внятной логике поэтического высказывания: вся логика Петрушкина – в попытке выразить нечто цельное, законченное языком неявных смыслов, – которые иногда оборачиваются откровенными темнотами. Его стихи нельзя воспринимать как текст, который нуждается в словесном понимании; их можно лишь улавливать чувством – и, пожалуй, постараться дочувствовать. Порой они, кажется, изнемогают от обилия невероятных образов, накаляются от плотности своего поэтического содержания; часто внутренне напряжение текста взывает к остановке чтения, хочется передохнуть – однако всё же подчиняешься воле автора, который бесконечно готов идти тайными тропами русской речи, полной грудью вдыхая чистый воздух, перешагивая через буреломы и раздвигая упругие ветки одичавших кустарников, – вот, кстати, и перекликающиеся с этим моим сравнением строки из стихотворения «Скрипящая пружина слепоты…»
Я выучил уральский разговор
татарских веток, бьющихся в окно,
скрипит пружина воздуха внутри
озона. Начинается озноб –
так начинает смерть с тобою жить,
и разливает по бутылкам свет‹…›
Эти строки, вполне характерные для поэта, веют дыханием вневременного, – того, что ещё только словно сейчас, на наших глазах, оформляется в слова. В них и Вселенная, и человек, и смерть, и бессмертие, и природа, и вечная тайна. «В срез неба заглянул – а там колодец / свернувшись, спит высокою водой…» На взаимосвязи земного и небесного построена вся поэзия Петрушкина, вместо рифм переливающаяся созвучиями, иногда неявными, но – всегда в ладу с чётким ритмическим рисунком, не свободным время от времени от и выразительных, «тормозящих» движение речи сбоев:
О,утро осени моей,
когда могу я говорить
с тобой в открытое окно,
хрустящий воздух – как пёс – пить –
где – с окровавленным лицом –
нам осень мордой ткнётся в грудь,
в своё витражное стекло –
посмевши наконец взглянуть
в до-человеческий язык
природ отсутствия тебя,
чтоб намертво обоих сшить ‹…›
В новой книге Александра Петрушкина «Геометрия побега» перед нами – снова поэт-первопроходец, без меры смелый и напористый. Но что важно: он не слушает лишь самого себя, звучание бьющегося в стихе своего голоса; он вслушивается, всматривается в мир – даже когда ворочает тяжёлыми земляными комьями, пробирается через дикую чащу или сидит за письменным столом.
Эмиль Сокольский[5]
Аркадий Перенов
Стихотворения
Поэт, художник, по образованию театральный режиссер. Род. в г. Барнауле Алтайского Края. Стихи пишет с 12 лет, побывав на выступлении Евтушенко. Однажды, когда он проходил службу в армии, цыганка на перроне нагадала ему, что стихи не принесут никаких благ, кроме странствий и страданий. Выступая на разных площадках, испытывает некое дежавю от встреч с другими поэтами. Большое таинственное путешествие пока продолжается и в этом предгрозовом пейзаже явственно различимы лиры и трубы.
Аркадий Перенов называет свои тексты После Миро в честь знаменитого испанского художника Хуана Миро, имя которого «на русское ухо ложится как мир поэта-миро». Этот мир «волнуется и мироточит».
После сна-21
Марине Кулаковой
– Ты где?
– На небесах, черствый мой пряник
– Фани, Фани уже не ору, хриплю
Поднимая с пола пятак
Вглядываюсь в медные его горы
В ромашковых шарах поповские
Макушки разнотравного удола.
За спиною согбенной
Прячу ладони, Сцевола
Страсти не улещиваются сегодня
Декупаж предъявляет ошметки
Шествует конечно в терновом и лунодик
Пелены Господние отражают
Человеческий лик.
В редких его земных проявлениях.
Мы умершие и не подозревали об этом
Только холодный снег
Ты отнял у поэта цвет
И не такой уж и белый
А скорее землистый
Черный плат на холодную грудь
Серый на мраморный лоб.
Улыбался уходя вспоминая
На тебе напомниться чтоб
Богатство и роскошь моего юношества
К косах медвянных
Ираиду твоего девичества.
Были и мы с тобой
Огромны и многолюдны
Чувств закипали сады
И милосердные и помыслами
Искренни и чисты.
До самого небосклона тянулись каналы
В полукружьях чугунных мосты.
Ты подождешь
Да и вряд ли ответишь
На мой беззаветный зов
На перекружье заплачешь
Из за сожженных стихов.
После Миро-811
