Коллектив авторов - Плавучий мост. Журнал поэзии. №3/2016
Рыбы Декарта
Ане
Киев в осаде. И в каждом окне –
пена каштанного бунта.
Рядом с тобою завидует мне
вся соловьиная хунта.
Нам-то какой до бродяг интерес? –
пусть себе свищут, злодеи!
Ты музицируешь Дантатоплесс,
музыкой в музыке – где я?
Там, где над Киевом дремлет звезда,
плавают рыбы Декарта –
там мы играем друг друга с листа,
плавится звёздная карта…
Эскиз в метро
Белый свитер, спутанные волосы…
Больше и не надо ничего.
А ещё она поёт вполголоса –
для себя лишь, а не для кого.
Записные книжки М. Цветаевой
на коленях жёлтого пальто.
Ей ещё домой идти оттаивать.
Двадцать первый век. Москва. Метро.
Жизнь с расширением ш
памяти Валерия Прокошина
засыпали в кузнечиках
руки искали в осоке
камышовою флейтой
сзывали друзей и подруг
в опрокинутой полночи
птицы слились в караоке
и в запруде мерцал нам
луны потерявшийся круг
не о Лете письмо
у реки постороннее имя
не о городе павшем
четыре столетья назад
мы очнулись в случайное время
мы стали родными
и увидели свет
словно небо очистило взгляд
золотая плотва моя
и краснопёрая стая
вы-то помните эхо
уснувшее в дальнем бору
то ли время течёт по губам
ослепительно тая
то ли это кончается жизнь
с расширением ru
китайские колокольчики
я измеряю женщин
китайскими колокольчиками
сколько их прозвенит
пока она идёт рядом
китайские колокольчики
самая точная штука
они звенят не от скуки
а только когда есть о чём рассказать
самое главное в женщине
это история её души
не глаза или попка
не губы и грудь
а сколько тысяч ли
прошагала её душа
для встречи с тобой
твой колокольчик я слышу
не перестаёт звенеть
твои глаза: утро день вечер
Ане
твои глаза такие разные
в разное время суток
утром я вижу в них
сосновую рощу прорезанную косыми лучами
восходящего солнца
кажется что вдалеке за деревьями видно море
даже не море, а какое-то марево
которое обычно указывает на то что там может быть море
что-то неуловимо нежное розово-голубое туманное
а сосны – высокие корабельные сосны
под ними едва пробивающаяся трава
и лучи утреннего солнца такие острые
что кажется щекочут ноздри
страстно пахнет сосновой хвоей
и ни одна веточка не треснет под чьей-то ногой
днём я вижу в них
бескрайнее синее море
и полоску пустынного пляжа с золотистым песком
море такое спокойное что кажется плоским
пляж
кажется на него никогда не ступала нога человека
над ним высокий отвесный берег
там наверху стою я
и всматриваюсь в даль твоих глаз
не покажется ли на горизонте корабль
не привидится ли где-нибудь шторм
но корабли не знают этой земли
она не нанесена на карты
а море так сокрушительно спокойно
что я ложусь на спину и смотрю в твоё небо
высокое голубое небо
без облаков
и тишина прорезает воздух звенящим свистом
вечером я вижу в них
открытую веранду деревянного дома
на веранде стоит круглый стол
вверху над столом подвешен плетёный фонарь
на столе стоит чайник с чашками и пиала с вареньем
круг от фонаря выхватывает только центр стола
по окраинам бродят смутные тени
вокруг фонаря вьётся ослеплённый любовью мотылёк
он машет крыльями создавая всполохи светотеней
в своих отражениях он кажется большой африканской
бабочкой
а за перилами веранды начинаются заросли
пахнет сыростью то ли вечерней росы
толи близости реки/озера/моря
что то потрескивает в темноте
будто кто то пробирается по саду
а потом наступает такая тишина
что закладывает уши и хочется нарушить её
резким движением руки
освобождающим мотылька от неминуемой смерти
только за столом никого нет
Дерево дождя
памяти Алексея Парщикова
ты выйдешь к солнцу
сам не зная где ты
какие там живые экспонаты
где луг поющий где осипший берег
где девушка плывущая нагая
где высушены строки на песке
и в зеркале межрёберного вида
где видно только сердце только воздух
ты вдруг увидишь парусные буквы
регаты слов и кругосветки фраз
и дальше где взлетающее небо
встречается в нелётную погоду
смотри её к тебе ведёт за руку
голубоглазый мальчик-самолёт
ведь нет живых и мёртвых не обижу
от смерти слишком дерзкое лекарство
раздавленные ягоды в ладони
и оперное дерево дождя
Триптих о девушках
девушка впереди меня
бежит сверкая пятками
наверное она знает
расписание электричек
в утренней электричке
девушка села рядом
в джинсовом сарафане
с глубоким вырезом
справа в окне
весёлое зелёное солнце
слева в разрезе сарафана
нежный девичий сосок
день обещает быть добрым
жизнь иногда вообще
кажется вечной
* * *
брюнетка напротив
была какая-то странная
сумасшедшая решил я
блаженная улыбка
не сходила с её лица
в конце концов
я не выдержал и спросил что такого особенного
случилось сегодня в мире
я влюбилась сказала она
широко улыбаясь
и выпорхнула
в окно
Два полюса Андрея Коровина
(Мир неба и мир земли)
Сочинитель стихов сродни двойному зеркалу: с одной стороны он (романтик) отображает рощи пальм, заросли алое и золотисто-матовый ручей; с другой – вбирает в себя, как губка, неутешительную реальность – рабочего, отливающего для поэта пулю, все те детали существования и прозябания его – на задворках мира, средь теней. Удача в том, что в свои редкие и счастливые моменты поэт может соединять эти два полюса, оправдывая повседневность: в эти минуты в природе существует время, когда ничего не изменилось, но всё дивно озарилось невыразимой красотой. Таким образом, сочинитель выступает в роли свидетеля, очевидца преображения, пережившего иную единую реальность. Для меня интересно, как Андрей Коровин соединяет эти два полюса: китайские колокольчики (кактут не вспомнить сон Гумилева, в котором не болит сердце?), девушку в метро, девушек в электричке, вообще – все эти романтические цветы и рыцарско-героическое отношение к миру, и – существование человека, которому нет дела до стихов или – в документальном, чёрно-белом диптихе автора – описание последних лет жизни знаменитого поэта. Замечу в скобках, что для большинства людей – такая жизнь является нормой.
Наверно, всё дело тут в трансформации образа лирического героя, который, если брать ранние сборники Коровина, превращается из конквистадора и слонёнка в европейском зоопарке в пассажира сумасшедшего трамвая. Именно лирический герой отмечает блаженную улыбку и спрашивает, что такого особенного случилось сегодня в мире. Он различает разные глаза у одного близкого человека и измеряет женщин китайскими колокольчиками. Герой этот как бы расширяет свой опыт и движется от начала женского – к мужскому, от упоения жизнью, воздушности, радости открытия – к эпитафии мертвым поэтам, к земному притяжению и весомости. Причём, последнее, как мне кажется, материал – куда менее податливый и непрощающий. Девушка в метро, рассеянно читающая стихи и Слуцкий, не умеющий больше их писать – вот две крайних точки, две противоположности. Девушка, окрылённая просодией и старик, приземлённый трагедией, раздавленный жизнью – оба они существуют в одном мире, одной реальности, как небо и земля. Обозначив для себя зенит и надир, поэт видит горизонт и в процессе творчества делает своё измерение живым, населяет его близкими ему образами. Причём, по мере развития письма язык его становится более самостоятельным: он проговаривается и это становится естественным. Конечно, это добавляет больше горечи, надрыва:
когда поэт превращается в человека
ему становится всё равно
какое утро какого века
какое крутят в кине кино
сгорели в танках его читатели
остыл недобрый двадцатый век‹…›
Но, стоит заметить, что между двух полюсов происходит постоянное движение и рождение новых смыслов: поэт продолжается в читателях через свои стихи, важно не утратить способность замечать замечательное:
‹…› Записные книжки М. Цветаевой
на коленях жёлтого пальто.
Ей ещё домой идти оттаивать.
Двадцать первый век. Москва. Метро.
Синтез двух подходов, различные варианты их смешения делают стихи Андрея Коровина многомерными и многоплановыми, сочетая правдивость с легкостью, порождая музыку:
