Коллектив авторов - Плавучий мост. Журнал поэзии. №3/2016

Солнце ниже,
и тень наползает на двор.
Отче, иже…
Не помню, с каких это пор

за оградой
сижу я, седой, во дворе –
бородатый
с недремлющим бесом в ребре.

С жизни сдачу
отдал алкашу: на сто грамм
он всё клянчил,
и счет потерял я годам.

Отче, иже…
и долги оставь, как и мы…
Я всё ближе
к таинственной области тьмы.

Тихий вечер,
и воздуха пыльная взвесь.
Это Вечность
незримо присутствует здесь.

Звёзды ночи.
Галактик стремительный бег.
Знаю, Отче,
как дорог тебе человек.

Жили-были,
любили и шли к алтарю,
и в могиле
мы ждем Воскресенья зарю.

Мать, ты носила под сердцем
сына, но снова в Освенцим
поезд уходит – мы в ад
въехали. Дым сладковат.

Драконоборец Егорий,
видишь – дымит крематорий
иль Краматорск, лугадон.
Видишь, крылатый дракон

огнь изрыгает из пасти.
Это военные части
в адском смешались котле.
Шествует Вий по земле.
Он разлепил, поднял веки –
вымерли пашни и реки,
смерч или град-ураган –
общий могильный курган.

Это горят наши трупы,
это трубят в небе трубы,
град, ураган или смерч,
вихрем проносится Смерть –

из Откровения всадник.
Хлопец ли, псковский десантник,
смерч, ураган или град, –
мама, мы въехали в ад.

Я столько зим и столько вёсен
так трудно, Господи прости,
прожил, как будто мне грести
по топкой жиже, руки вёсел
срывая с визгом из уключин,
пришлось – и я теперь научен

столь горьким опытом, что даже,
когда передо мною гладь
чиста, как новая тетрадь,
настороже я и на страже,
на стрёме я – а вдруг не чисто?!
Так на картине у кубиста

того гляди мир на фрагменты
вдруг распадется – сплошь углы.
Не вырваться из топкой мглы
и не сорвать аплодисменты.
Но, может, смысл сокрыт и в этом –
стать фоном, тенью, а не светом.

На кладбище среди берез,
где воздух пополам с крапивою,
там, где природа в полный рост
стоит, не силясь быть красивою,

где между скрученных ветвей
то крест, то чудище античное,
сидит в засаде соловей –
такое вспыльчивое личное.

Ему и круча нипочем:
талант растрачивает попусту,
свистит, по сути, ни о чем,
срывается как крик над пропастью…

Клянусь, душа его пуста.
Не Лемешев совсем, не Собинов…
Но от любви поют уста,
в контексте кладбища особенно,

где разлеглась повсюду смерть,
куда зайти-то страшно с улицы,
где людям не на что смотреть,
а вот глядят – не налюбуются.

А вот стоят, открывши рты,
припадок соловьиный слушая.
И что скрывал как ужас ты
вдруг открывается как лучшее.

Не все ж нам тьма да власть ворон?!
Свисти, безмозглое ребячество,
чтоб, ухо навострив, Харон
забыл, зачем он нужен, начисто.

Чем не святой Иероним?!
Ведь вот лежит и не противится
смерть – переложенная им
кириллицей любви латиница.

В эпохе скончавшейся всё оказалось не в счет.
Напиться бы водки да где-нибудь рухнуть в осоку:
лежишь, будто мертвый, а жизнь себе мимо течет –
не учит уже и не требует мыслить высоко.

Вороны сутра в своих шубах на рыбьем меху,
как ангелы смерти, кричат непечатное что-то…
Вам часто казалось, что вы уже там, наверху,
и дней у вас тут для чего-то большого – без счета?!

Я верил, что хватит, как минимум, века на три
мне слова того, что во мне, словно в топке, гудело,
дотла выгорал тут, и – пламенем синим гори
любое другое, не столь сокровенное дело…

Что копья ломать?! Ничего изменить уж нельзя,
хоть пешка любая, надеясь на чудо исхода,
и жаждет вернуться на поле с мандатом ферзя
и мат наступившей эпохе поставить в три хода…

Осталось, пожалуй, то слово в асфальт закатать,
чтоб тут твоего сокровенного – как ни бывало…
Так нет же, лежишь, будто мертвый, таишься, как тать,
и слушаешь жадно чужое. И все тебе мало.

Часа в четыре или в пять,
когда короткий сон – услада,
что в рай тебя спешит забрать
хотя б на пять минут из ада,

когда уж близко до зари,
и, сняв гетер, гяуры в яры
летят, сшибая фонари
крылом авто на тротуары,

когда проспавшим жизнь бомжам
пора бы уж и пробудиться,
как прочим жабам и ужам,
счастливым, впрочем, здесь как птицы…

я видел, как не восходил
день над Сенной и Караванной,
как, ниже кровель и стропил,
он крался, словно вор карманный,

минуя площади, мосты,
пугаясь собственного света…
И не хватало высоты,
чтоб жизнью посчитать всё это.

И значит, это смерть была,
что за плечами носит тихо
два перепончатых крыла,
огромных, как мечта у психа.

Что поджидает за углом
в тени, пернатая, когда ты,
ища по улицам свой дом,
к ней в лапы попадешь, поддатый.

А чтоб не выскользнул из лап
пожить еще, и для острастки,
она в тебя, как эскулап,
вонзает ужас Арзамасский.

А после, скинув свой мундир
и на себя пиджак твой меря,
дрожит, как бедный дезертир
с глазами загнанного зверя.

Вослед журавлихе синица
свистит, драму к фарсу сведя…
Тем легче с финалом смириться,
чем меньше в тебе от тебя.

Не сбылся прекрасный сценарий
огнем очищения душ.
Ну что ж, дотлевай, карбонарий,
твой уголь не надобен уж.

Не в Третьего Рима столицу –
вямало-ненецкий Надым
направила в пыль превратиться
судьба тебя, пьяная в дым.
Одна лишь от жизни усталость…
Но это еще не конец!
Еще раствориться осталось
во всем, в чем дышал здесь Творец.

Во всем, что душа так ценила,
на что, словно зверь на ловца,
летя, своей страсти чернила
могла изливать без конца.

И смерть не могла свое жало
вонзить, ведь, покуда ты гнил,
в тебе это жгло и дышало,
бумагу прося и чернил.

Не будем, пожалуй, на гуще гадать.
Чего еще надо,
пока изливает Господь благодать
на зверя и гада?!

Что проку ломать на грядущем сургуч,
мрачнея все пуще?!
Пока жизнь в себе ощущаешь хоть чуть,
и нети нам – кущи.

Жизнь есть, только смысла в ней, кажется, нет?
Нет, скажете, в ней-то?!
А если – за стенкой какой-то кларнет,
а может, и флейта

такое выводит с утра попурри,
(какое там скерцо!)
что кажется: крылья вдруг метра потри
раскроются в сердце…

Здесь музыку лишь и возможно понять
и гаду, и зверю.
А что в сад эдемский не пустят опять,
признаться, не верю.

Ну что, кроме вечной любви надо мной?!
Выходит, мне надо
лишь, пепел стряхнув с себя, двинуть домой
из этого ада.

Россия меня попросила
стихов не писать ей в ночи.
Ну, пару сонетов от силы,
а сверх – не по чину. Молчи!

Ведь здесь, где идешь до предела,
пока не дадут по рогам,
поэзии гиблое дело
по силам лишь полубогам,

как чайки кричащим, как сойки,
чей выбор, известно, каков:
по самому краю, вдоль Мойки
канать под тамбовских волков,

быть узников совести вроде,
но цепи не рвать, а скорей,
пиарить всю жизнь в переводе
на святочный ямб и хорей…

Но разве не рана сквозная
в поэте – стихи?! Иссиня
весь черный от ран, я-то знаю,
Господь здесь поставил меня

не ради той пары сонетов,
а чтобы мой голос дорос
до самых бесстрашных ответов
на самый проклятый вопрос.

Чтоб разом Россия примолкла,
услышав не трели, а вой
простого тамбовского волка
как истины голос живой.

Девочка с Невского на Театральную площадь
альт драгоценный везет и, сжимая футляр,
слушает молча занозисто-льдистый на ощупь,
выговор улицы грязной, как черный пиар.

Что-то в ней есть, в этой простенькой, что-то такое,
что, сколько я ни пытаюсь, не в силах постичь,
что, раздражая слегка, вдруг лишает покоя
и превращает в ничтожное все тут опричь.

Вот и футляр, как негнущийся стан манекена –
гордый дурак без лица и без рук. А она
гладит на горле футляра горячие вены,
чтоб только стон его вдруг не сорвался со дна.

Там, в саркофаге, внутри бархатистого мрака
тонет вишнево-блестящий ее инструмент,
сохнет смычок, стынут струны, готовые плакать…
Там все, что музыке нужно, лишь музыки нет.

Грязь и февраль. И на весь этот мрак без испуга
смотрит она в своем ватном пальто и трико…
А как же туфельки, глупые рюшки, подруга?
Где ты сейчас? Полагаю, уже далеко.

Брось это гиблое… Сладкое рабство искусства
не для девчонок… Футляр. Остановка. Скорей!
Гладко-вишневый. В нём все ее мысли, все чувства:
радость, печаль и надежда… Лишь музыка – в ней.