Коллектив авторов - Плавучий мост. Журнал поэзии. №3/2016

Девочка с Невского на Театральную площадь
альт драгоценный везет и, сжимая футляр,
слушает молча занозисто-льдистый на ощупь,
выговор улицы грязной, как черный пиар.

Что-то в ней есть, в этой простенькой, что-то такое,
что, сколько я ни пытаюсь, не в силах постичь,
что, раздражая слегка, вдруг лишает покоя
и превращает в ничтожное все тут опричь.

Вот и футляр, как негнущийся стан манекена –
гордый дурак без лица и без рук. А она
гладит на горле футляра горячие вены,
чтоб только стон его вдруг не сорвался со дна.

Там, в саркофаге, внутри бархатистого мрака
тонет вишнево-блестящий ее инструмент,
сохнет смычок, стынут струны, готовые плакать…
Там все, что музыке нужно, лишь музыки нет.

Грязь и февраль. И на весь этот мрак без испуга
смотрит она в своем ватном пальто и трико…
А как же туфельки, глупые рюшки, подруга?
Где ты сейчас? Полагаю, уже далеко.

Брось это гиблое… Сладкое рабство искусства
не для девчонок… Футляр. Остановка. Скорей!
Гладко-вишневый. В нём все ее мысли, все чувства:
радость, печаль и надежда… Лишь музыка – в ней.

Завалена снегом страна.
Берется варяг за лопату.
январь это ведь, как война,
где дворник приравнен к солдату.

Не важно, как выглядит он:
обрит, как абрек, иль патлатый…
здесь руки не крутит ОМОН
тому, кто сдружился с лопатой.

Здесь папа поддатый, в детсад
ведущий немытое чадо,
ментам подтвердит, что солдат
себя не щадит, если надо…

Да, кони от этого мрут…
А ты не робей, работяга.
Поскольку лишь доблестный труд
здесь грека творит из варяга.

Поскольку лишь в поте лица
и можно здесь быть человеком
по твердому слову Отца
бродягам, варягам и грекам.

Пойми, даже Пушкин готов
здесь с Нимфой из Летнего сада
одним только видом без слов
внушать тебе тщетность джихада.

А если к тебе – на фарси,
а если с тобой – не для вида,
ты ведь перестанешь носить
под фартуком пояс шахида?

Впору забиться в нору
или сангиною слечь…
Господи, как мне в миру
душу от мира сберечь?

Ибо куда здесь ни плюнь,
где ни разуй своих глаз,
всюду – январь ли, июнь –
вас поджидает соблазн.

Слов покаянных давно
в сердце готова сума.
Но не изречь ни одно!
Трудно не спятить с ума,

если одно на уме:
как без фатальных потерь
выжить на подлой войне
с собственной плотью теперь?

Падким на сладкое как
вечную жизнь заслужить:
выколоть собственный зрак?
рот бечевою зашить?

Если и миру в лицо
глянуть нельзя чернецу,
то разреши хоть винцо
в этой дороге к Отцу.

Рюмку за рюмкой тянуть,
впав в упоительный бред,
чем для хромого не путь?
чем для слепого не свет?

Выеденного яйца
этот не стоит чернец…
Но ведь лежит у Отца
и для такого венец.

В соседнем доме – окна нараспашку,
с утра там ловят солнце в сундуки –
базарят, наливая из баклажки,
пузатые, как бабы, мужики.

И то, что минус пять – не наше дело.
Добьют бухло, а там, глядишь, и май.
Невольники эпохи беспредела,
все вытерпят – ты только наливай…

Смотрю и даже завидно, признаться:
бессмысленные лица, ражий смех…
Поклонники паленого эрзаца
похоже, на земле счастливей всех.

А так ли уж важны все эти смыслы
и воли несгибаемая жесть
вам здесь от Волги, скажем, и до Вислы,
когда у вас такое счастье есть?!

Когда не жалко выкинуть на свалку
трехногий стол и с шишками кровать
и с кем-нибудь ввязаться перепалку:
всё гнуть свое и спуску не давать.

В дом привести какую-нибудь Нинку.
Любовью объявляя эту связь,
стоять, курить с соседями в обнимку…
А сам и не курил-то отродясь!

Героям эпопеи
нам каждый день был как
«Последний день Помпеи»:
огонь, зола и мрак.

Лишаясь, не юлили –
сушили сухари,
нося в себе промилле
с зари и до зари.

Могли нас прямо в мыле,
могли и как сельдей,
чтоб только мы трубили
во имя их идей.

Во имя их заветов –
не быть, а потреблять
омаров и омлетов,
на душу если взять.

Чтоб с чьим-то брюхом вровень,
в бобровой до бровей…
Мол, вот тогда – без крови
и в целом, чуть правей…

Как будто был нам нужен
во тьме не веры свет,
а бок свиной на ужин,
в котором правды нет.

Как будто, блат имея
и толику бабла,
могли мы тут, в Помпеях,
не выгореть дотла…

это дуб наклонился над речкой
или видится мне наяву
что я маленький
я человечек
что я падаю в реку
                       плыву

лето детства и речка Воронка
на моторке летим по реке
и отснятое на киноплёнку
вспоминается прошлое мне
вижу рыбу и я вроде рыбы

потерялся в запретной воде
мы летать или плавать могли бы
я в реке я во сне
или где

где-то там на цветущей поляне
зверобой повилика чабрец
пиво плавится в потном стакане
с дядей в карты играет отец

рыба справа и рыбина слева
удивлённо глядят на меня
пасть как кисточку львиного зева
открывая и к тайнам маня

но какая-то тайная сила
обняла меня и вознесла
с тайной рыб навсегда разлучила
и от жизни меня не спасла

вот так заляжет снег на ветках
и до скончания зимы
валторны запертые в клетках
до поздних сумерек немы

а дальше вылитый Вивальди
привычно проверяет лёд
какой последней ноты ради
тоска любви произойдёт
пока январь рисует ветки
прорезав белое углём
сверяясь сданными разведки
мы целый день бессмертья ждём

закончить ночь убрать треножник
мольберт засунуть под кровать
и совершив обряд несложный
навеки лечь сегодня спать

на улочке стеклянной белый день
томится речью сбивчивая стужа
мы умерли и наше дело тень
а наши души вымерзшие лужи

в растрелльевых подъездах пауки
зимы – рисуют смертные узоры
и уплывают в полночь рыбаки
на льдинах пограничного дозора

звенит в ушах мороз как тетива
и пьяный бомж под видом дедмороза
несёт шепча бессвязные слова
лимонные как веточки мимозы

он просыпался рано
смотрел в окно
там за окном всё тот же двадцатый век
пусто на сердце холодно и темно
никто никому не нужен
как сказал имярек
вот же она единственная
ушла
туда куда все уходят
и он уйдёт
боль понемногу стихла
любовь прошла
но тоска не проходит
нет
не пройдёт
он лежал на диване
да
смотрел в потолок
смотрел через крышу в небо
в её глаза
потом выходил из дома
бывший пророк
который на свете всё уже предсказал
– Здравствуйте, – говорил ему доктор, –
как нас зовут?
– Слуцкий, поэт, – сухо он отвечал.
«Знавали и наполеонов, все теперь тут», –
подумал про себя доктор,
но промолчал.
– Есть у вас документы?
– Да, – протягивал документ. –
– Слуцкий Борис Абрамович… вот так так…
– Что привело на рельсы?
ответа нет
он писал стихи
больше не знает как

когда поэт превращается в человека
ему становится всё равно
какое утро какого века
какое крутят в кине кино

сгорели в танках его читатели
остыл недобрый двадцатый век
нет больше смысла в стихослагателях
он в стылой Туле теперь навек

и он ложится и он спокоен
и двадцать третьего февраля
он понимает что путь свободен
что дальше медлить уже нельзя

ну что же Слуцкий
ну что же гений
ну что же бывший
ну что пророк
три тома изданных сочинений
солдатской жизни его итог

найдутся люди
стихи найдутся
из чрева письменного стола
душа не смеющая прогнуться
из них конечно произросла