Коллектив авторов - Плавучий мост. Журнал поэзии. №1/2016

Цветные рыбки по обоям
плывут судьбе наперерез.
Переселиться нам обоим
в их нежилой подводный лес.

Вот я – ушел прозрачным боком
в нестройно мыслящий тростник.
Вот ты – большим янтарным оком
косящая на мой плавник.

В ночь на микрон, на миллиметр
сближаемся. Текут века,
жильцы проходят незаметно,
и не кончается река.

В кабинке шаткой чужака
напрасно к небу поднимают –
необозримые века
лукавой сказкой подменяет

обманщик-город. В свой черед
и я бродил по теплой пыли.
И разум спал. И ничего
глаза в пыли не находили.

Состарившись, приду опять
в чинар высокое собранье
босыми пятками читать
развернутую книгу Брайля.

Январь российский резче. Розовей
в нем неба край. И снег не тает в полдень.
Рука, как незнакомый зверь,
никак в перчатку стылую не входит.

Заденет встречный меховым плечом.
Из-под ноги экспресс уйдет с вокзала.
И сам себя построчно перечтет
шарф, что в дорогу женщина связала,

когда неловко схватишься за нить.
Зато пути земного середина
видна. И след готова сохранить
заснеженного города равнина.

Порезанный мельканьем белых крыл,
соленый день остановил теченье.
Я с чайкой осторожной говорил
на эсперанто хрупкого печенья,

а он все длился. В нем я не был мной,
забыл следить, как палуба дрожала
и море мраморное за кормой
резных мечетей кубики держало.

И если вниз на воду не смотреть,
то кажется, что он еще не минул.
Зависших птиц медлительная сеть
еще скользит над этим тонким миром.

Не догонит и хватку ослабит
разноцветный московский острог.
Распадается поезд-анапест
на вагоны случайные строк.

Не проспать, не проспать, не проспать бы,
не коснуться соседа плечом,
не доехать до дальней усадьбы
незнакомым иван-ильичом.

Садовник входит в сад, как входят в дом,
отвыкший от хозяина. Он за ночь
подрос, и сам себе шумит листвой,
и занят собственными чудесами.
Садовник гладит ствол, и в лица крон
заглядывает, и другой рукой
сжимает черенок лопаты,
как неуместный варварский трофей.

«Не щит, но меч принес я вам, деревья».
Заботливый садовник-карабас
берет секатор. Челюсти стальные
сверкают, но не узнаны никем.
И сок в зеленых жилах не застынет.

Легко оторвусь от постели
в преддверии долгого дня,
и купол хрустальный апреля
внезапно накроет меня.

Как влажная роспись, подробны
сплетенья дорожек и троп,
и голубя голос утробный,
и дятла далекая дробь.

Но – днем, словно веком, наполнен, –
запомнив его наизусть,
пройду лабиринтами комнат
и к теплой постели вернусь,

где формы моей не теряла
покинутая простыня,
где старость стеклянным футляром
от мира спасает меня.

Ни вина, ни гурий не надо –
небо синее, ветвь граната.
Зерна светятся, манят до дрожи
под шершавой треснувшей кожей.

Но чем дольше из памяти рву
детства выгоревшую траву,
тем сильнее боюсь подмены
и больнее жить наяву.

Тесный сруб не меня ли ждет
на краю лакированных вод?
Там сосна переходит дорогу,
и все длится ее переход.

В заброшенном корпусе ржавчина, сырость,
разбитые стекла и грязь.
Но прямо на крыше загадочный вырос
росток, никого не спросясь.

Он будет тянуться еще много лет,
рассеивая семена, –
и значит, там скоро появится лес
на будущие времена.

Когда на земле воцарится раздор,
и скроются рыба и зверь,
и Красную книгу за черным дроздом
захлопнут, как тяжкую дверь,

когда наши детские игры остудит
последний и праведный суд –
родятся в лесу непонятные люди
с очками на длинном носу.

Не зная о наших победах и бедах,
лихие столетья спустя,
в тени проводить будут дни и в беседах,
густым опереньем блестя.

Где нам и не снилось, где так не бывает,
где лишь удивись и замри –
носатые люди гуляют от края
до края квадратной земли.

8 минут б секунд
на прожитие жизни.
Поле ржаное,
звон колокольный, последний отсчет.
Разве друг тебя не предаст
на четвертой минуте?
Или с женой не простишься
на исходе седьмой?
Все уже было. Пустишься в поле –
заблудишься в поле.
Где-то вдали
колокол смолкнет.
Тьма упадет…

Дождь отверзает уста
Ноты читает с листа
Страницы переворачиваю
День укорачиваю
Дождь время и небо время
Со всеми
Переглядывается но лица
Не запомнить
Также гранат кольца
На руке блеснет и не видишь снова
И нет другого

Дни
Мне сродни
Каждый день как святой
Стоит в рамке своей золотой
Помолись обо мне,
Филицита, Арсений,
Кто глухой, кто звенит,
Кто один, кто со всеми.
Братцы-святцы.

Разве мне, истончаясь,
Эти строки писать?
Разве мне поручали
Берега и леса?
Были знаки отдухов?
Или клич мертвецов?
Облака, как разруха,
Окружили лицо.
Я на самой вершине,
И меня, слабый крик,
Небесам подложили
Под шершавый язык.

В погребе с младенцем бабушкой
Тетя Рая, в огромном,
И хозяин осторожно ей:
Тихо, тихо сиди!
Вы ж поишьте трохи борщику
Коли ищеудома…
Чи вам сала… так неможно його!
Ну хлибця тоди.

Я в тоннель на небо вылезу:
Белым-белая хата,
И стоят там, машут крыльями
Те чужие хохлы,
Те чужие да премилостивые.
Я теперь виновата
Где для них мне изобильные
Поставить столы?

Черный бронзовый Байрон стоит на реке
И молчит на английском своем языке:
Радость, радость от пуль умереть на песке!
Черный бронзовый Пушкин стоит на реке
И молчит он по-русски, подавшись вперед,
Что на белом снегу он от пули умрет,
Радость, радость она его сердцу несет.
И молчат они оба, и этот, и тот,
Чтобы тайну не выдать загробных высот.

Освяти, Господь, всего меня-человека.
Вот лицо Твое, я его подглядел у грека,
Вот и паллий, какой носил византийский цезарь,
Тот, что прежнего цезаря в сакриуме зарезал.

Я писал, томясь по Тебе, Твои руки-лилии,
Чтобы жены много веков на них слезы лили.
Мне за то прости блуд рук и уст непотребство,
Или в шар скатай, чтобы снова слепить из теста

Бывают стихи
В кричащих лесах и глухих.
Глух запутанный сон, глух гнев,
Что не вышел вовне.
Глух песок, самшит
И река, что так мельтешит.
Но кричит солнце и щит
Океана под ним:
Ты силен, горяч, ты любим,
И ты равен им!
Шипят камни и облака.
Сунь руку Господь –
Обожжется рука.

Стая маленьких ящериц
Превращается в птиц;
Птицы – в сумрак, дымящийся
Миллиардами лиц.
Все кипит, перемешано,
Праздник метаморфоз.
Мне б хоть ящеркой Эшера,
Но туда, где есть воз –
дух

Больно спине,
Когда человек,
Чья радость – это еда,
Садится плотно,
Вольготно –
Навсегда
Мне вес отдает, а сам
От телес избавлен,
Летит себе в небеса.

Я им раздавлен.

В потолке открылся сезам,
Беседа стремится за
Границу мира идей.
Цари они, боги:
Зачем же им ноги
Внизу, в темноте?
Ведь лица людей –
Небесные клапаны.

А он внезапно
Оглянувшись, тайком
Лицо утирает платком.

Как тучность тяжка
Как жизнь проскака,
Как ноет нога,
Как скрипит и
Навсегда к сиденью прибита.