Наш двор (сборник) - Бобылёва Дарья

— Не с тобой. С нами.

Сама Роза тоже не очень верила в успех предприятия, но Птицына ее суровое «надо поговорить» неожиданно развеселило. Прежде его вызывали на «серьезный разговор» только другие пацаны. А тут как будто малявки из песочницы грозили разборками из-за куличиков. Глядя в Розины сумрачные глаза, Птицын вдруг подумал, что будет очень здорово немного вправить девчонкам мозги, разъяснить популярным языком, что жизнь — не розовые сопли, и отделаться наконец от вечно ноющей Адки. Хочет объяснения — будет ей объяснение. Да и Роза вдобавок Птицыну нравилась, чего уж скрывать, он просто побаивался к ней подходить — странная какая-то. Заявила вон при первом знакомстве, что психованная, а если это правда? Вот и представится случай проверить, да и вообще поразвлечься. В конце концов, не за каждый девушки так бегают, даже на «серьезные разговоры» вызывают. Главное, чтоб с компанией не явились…

— Больше никого не будет? — небрежно поинтересовался Птицын.

Роза покачала головой.

Птицын по-свойски ей улыбнулся и протянул большую теплую пятерню:

— Заметано.

Но никакого развлечения не получилось, и все сразу пошло не так.

Для беседы они выбрали то самое укромное местечко на последнем этаже дома с мозаикой, где Ада с Птицыным совсем недавно самозабвенно целовались. Птицын принес пива, но Роза сразу отказалась, а бледная, наглотавшаяся предварительно валерьянки и еще чего-то успокоительного Ада взяла бутылку, но так ни разу и не отхлебнула из нее.

Начался разговор мирно, хотя Розу коробило от заискивающего тона Адки, которая все спрашивала, что же она сделала не так, в чем провинилась — как будто это она провинилась! Птицын отвечал односложно и как-то высокомерно, что ли — что всякое бывает, люди разные, ну вот так вот вышло, ничего плохого он ей не сделал, все сказал по-честному, а водиться с его компанией Адке никто не запрещает, пусть только остынет и прекратит за ним бегать. Нельзя бегать за парнями, это смешно и стыдно, пусть Адка запомнит на будущее. Роза осторожно выдохнула через нос, спустилась на лестничную площадку и устроилась на нижних гранитных ступеньках — подальше, чтобы не злиться.

Разговор тем временем перешел на повышенные тона.

— Но я же тебя люблю-ю… — рыдала Ада. — Ты говорил, что мы… обещал, что всегда вместе… что не бросишь! Ты обещал, обещал, обещал, обещал, обещал!..

И эти бесконечные повторы, так хорошо действовавшие на Розу, произвели на Птицына прямо противоположный эффект. Он схватил Аду за плечи, приподнял над полом, хорошенько встряхнул и громко сказал ей в мокрое растерянное лицо:

— Ну не нравишься ты мне больше! Отвяжись уже!

— Не трогай ее! — крикнула Роза.

— Очень надо! — окончательно рассвирепел Птицын и толкнул захлебнувшуюся рыданиями Аду навстречу сестре.

Вот только он не подумал о том, что между Розой и Адой сейчас — пятнадцать гранитных ступеней, которые Ада почти не различала сквозь слезную муть. Непочатая бутылка выскользнула у нее из руки, густая пивная пена потекла по ступенькам. Повинуясь легкому, почти дружескому толчку, Ада взмахнула руками и шагнула в пустоту. Первую пару-тройку ступенек ей каким-то чудом, по самому краешку удалось преодолеть благополучно, но потом она поскользнулась на мокром, упала на задницу и так скатилась вниз, смешно подпрыгивая.

То есть смешно было Птицыну, который громко хохотал — еще и от облегчения, что Ада не переломала руки-ноги и не убилась. Он же не хотел, чтобы она упала, просто оттолкнул, потому что сил больше не было это слушать, и он правда успел испугаться, пока она катилась вниз. Мама всегда говорила Ване, что он очень эмоциональный и искренний мальчик — вот он и не справился с эмоциями, не выдержал. Наверное, стоит извиниться, подумал Птицын, все еще давясь смехом. А то еще родителями наябедничают…

Ада плакала, сидя на полу и уткнувшись в собственные ободранные колени — после позорного спуска она еще и неудачно приземлилась на четвереньки. Ей хотелось сгореть, провалиться через все девять этажей под землю. И еще копчик очень болел.

Роза подскочила к ней, быстро ощупала и посмотрела наверх, на Птицына, который никак не мог перестать смеяться — возможно, это было уже нервное.

— Птицын, ты гад, — сказала она чуть вопросительным тоном, будто сама еще не до конца веря в это открытие.

— Охренела, что ли?

— Га-ад! — Роза взбежала по ступенькам и прыгнула на Птицына, вцепилась ему в волосы.

Птицын сбросил ее с себя, отпихнул — Роза врезалась в стену рядом с заколоченным окном. Ада кинулась к ним, забарабанила пухлыми беспомощными кулачками по груди бывшего возлюбленного и моментально оказалась рядом с сестрой. Рассвирепевший, взъерошенный Птицын навис над ними и принялся кричать, что они дуры психические и истерички, и им лечиться надо, а к нормальным людям их вообще нельзя подпускать… Его красивые глаза остекленели, на губах выступили пузырьки слюны, и Ада, глядя на него снизу вверх, вдруг вспомнила того страшного дяденьку, который напал на нее в подъезде и потащил, словно мешок. А Роза вспомнила, как пряталась в дровяном сарае от озверевшей матери, точно так же вжавшись в стену и точно так же в любую минуту ожидая удара. Может, Птицын и не собирался их бить, может, они разошлись бы в итоге мирно — пусть и навсегда друг на друга обидевшись — этого уже никто никогда не узнает…

Роза запрокинула голову и протяжно закричала. Ада почувствовала, как раскаляется и дрожит вокруг нее воздух, как стягивает от жара кожу на лице. Крик прокатился по всему подъезду, сверху донизу, и замер в глубине лифтовой шахты.

— Больная, — сказал Птицын и испуганно ахнул, увидев, как под напором какой-то неведомой силы трещат доски на заколоченном окне.

Огромная грязно-белая рука вломилась в помещение, схватила Птицына и выволокла его, тонким голосом вопящего, на улицу, подвесив вверх ногами на тошнотворной высоте. Птицын успел заметить, как мелькают вокруг недоступно-спасительные, плотно закрытые окна. Мозаичная колхозница, свесившись с фронтона, ощупала его с вивисекторским интересом, ломая ребра, повертела в разные стороны — никогда прежде эта монументальная советская нимфа не держала в руках живого человека, — и, не удержав в гигантских пальцах, выронила. Колхозница потянулась за ускользающей добычей с огорченным ревом, но не поймала. Птицын пролетел девять этажей и ударился об асфальт с такой силой, что его тело слегка подпрыгнуло, а руки взметнулись вверх в последнем недоумевающем жесте.

Соседи колхозницы по фронтону, крупнотелые, непропорционально широкоплечие носители корзин и колосьев, тоже шевелились, вертели головами, разглядывали себя. Дева в белом, которая играла на арфе, неуверенно поднялась на колонноподобные ноги — и оказалось, что арфа растет у нее из бока, что это часть ее мозаичного тела. Группа пловцов организованно двинулась к краю фронтона и начала сползать вниз, прижимаясь уплощенными телами к стене, цепляясь за карнизы и балконы.

— Вставайте! — вопила Досифея, включая свет по всей квартире и колотя по дверям и стенам здоровенным половником. — Все вставайте! Подъем! Пожар!

И куда только девалась плавность ее, скупость в движениях — а ведь сама говорила, что она «дама в теле, а потому ленивая». Точно покойная неутомимая Авигея вселилась в свою преемницу.

Гадалки испуганно жмурились и терли глаза. Те, что помладше, пытались уползти под одеяло, а старшие, у которых уже был опыт таких побудок, торопливо одевались, отчаянно зевая и выпутывая из волос бигуди. Потом бежали на кухню и хватали там, что под руку подвернется — крышки, сковороды, ложки, скалки.

— Что горит-то? — пискнула беременная Пелагея, намереваясь проскользнуть мимо старшей гадалки в коридор.

— Всё! — очень серьезно ответила Досифея и развернула ее: — А ты дома сиди, нечего! За главную оставляю.

— Тетенька, я…

— Цыц! — Досифея вручила ей половник и выкатилась из квартиры вслед за остальным бабьим воинством.