Наш двор (сборник) - Бобылёва Дарья

Дарья Бобылева

Наш двор

Сборник

Была у нас во дворе девочка Лида. Всегда приходила, если в классики прыгать начинали. Рассказывала, что нет у нее ни мамы, ни папы, а живет она в подвале. Там хорошо и тепло, темные ходы из подвала идут глубоко-глубоко под город, и по ним приползают к Лиде всякие забавные зверюшки. И кормят ее, приносят кто яблоко, кто сыра кусочек. Много всего приносят, иногда даже и мясо тащат, свеженькое, красное. Лида только не знает, чье.

— Сырое? — ужасались другие дети.

— Сырое, — кротко кивала Лида.

В нашем дворе все знали, что сырое мясо есть нельзя ни в коем случае, от этого заводятся внутри бычьи цепни и печеночные сосальщики. И горе тому ребенку, который украдкой попробует накрученный для котлет фарш.

Поэтому никого не беспокоило то, что Лида сильно пахла болотной тиной, а еще у нее почему-то не было лица. Только обтянутый глянцевитой кожей слепой овал, который обрамляла завязанная под подбородком шапочка.

Но это была такая мелочь по сравнению с тем, что девочке разрешают есть сырое мясо.

Наш двор был довольно большим и располагался как бы на нескольких ярусах: земля в старом центре Москвы от начала времен не лежала спокойно, и всё тут бежит то под горку, то в горку. Вверху была булочная, внизу — река, а срединные земли населяли автолюбители, которые настроили там гаражей из проржавевшего листового железа. Двор окружали расположенные буквой «П» удивительно разномастные дома. Тут был и величественный дом с мозаикой на фасаде, и уютная сливочно-желтая «сталинка», и здания помоложе — скучные, просто кирпичные, — и спрятавшийся в самой сердцевине двора старинный особнячок, занятый ЖЭКом, и то, что звалось «бараком»: неведомо когда возведенная четырехэтажка, остроугольная и несимметричная, похожая на изъеденный мышами кусок сыра. В бараке были дощатые полы, и люди обитали там в коммуналках с бесконечными гулкими коридорами и общей кухней, где в клубах супового пара скандалили плохо различимые женщины. Барак считался неблагополучной территорией, и детям запрещали туда ходить — особенно с тех пор, как там нашли человеческий торс.

Владлена Яковлевна, легчайшая пергаментная старушка, жившая в одной из барачных коммуналок, отправилась однажды ночью «в уборную», как она деликатно выражалась. И обнаружила там, в желтом свете единственной лампочки, восседающее на унитазе мужское тело. Точнее, один торс — без рук, ног и головы, прекрасно развитый, гладкокожий, словно высеченный из молочного мрамора — и ярко-алые, влажно поблескивающие раны на месте утраченных частей тела оттеняли его матовую белизну. Торс был так безупречно прекрасен, что Владлена Яковлевна до самого рассвета просидела напротив, застыв в благоговейном созерцании, и только ранним утром, когда к санузлу потянулись остальные обитатели коммуналки, поднялся крик и вызвали милицию.

Милиция увезла торс, и дальнейшая его судьба осталась нам неизвестной. Обсуждая шепотом эту историю, дети из нашего двора нет-нет да и вспоминали рассказы девочки Лиды о том, что крысы кормят ее свеженьким красным мясом…

Соль земли

На третьем этаже кирпичного углового дома, который одним боком примыкал к дому с мозаикой на фасаде, а другим — к дому с аркой, жил одинокий Лев Вениаминович. Казалось, что всегда он был немолод, и всегда заворачивал длинные жидковатые волосы в «гульку» на затылке, и всегда носил шерстяной берет. Мы из года в год не могли понять, чем же он зарабатывает себе на жизнь: Лев Вениаминович то строчил ночами в тетрадях, а потом их выбрасывал, то уезжал на конференцию в Пермь, то целыми неделями не выходил из дома, все время, очевидно, посвящая размышлениям. Поэтому решено было считать его философом. В холодильнике у него обычно хранились огурец, несколько сморщенных сосисок и крутое яйцо, оставшееся после поездки в Пермь, но Льву Вениаминовичу хватало. Был он, как многие ему подобные созерцатели с «гулькой» под беретом, бессребреником и аскетом и питаться мог буквально святым духом, заедая его огурцом.

Лев Вениаминович в своей трехкомнатной квартире-«распашонке» (торцевая, высокие потолки, плесень в ванной) всегда жил один. Мы даже не были уверены, переехал ли он туда или отпочковался от обитавшего там ранее, ныне ушедшего семейства. Он как будто завелся там самостоятельно, как плесень в ванной, и постепенно оброс холостяцким имуществом, завидной библиотекой и огромным количеством бумаг. Холостяком Лев Вениаминович тоже был всегда и перспективу совместного бытия с другим существом, будь то женщина или, скажем, волнистый попугай, всерьез не рассматривал. В одном подъезде с ним, на седьмом этаже, жило многочисленное, исключительно женское семейство: бабушки, тети, сестры. Подсчитать точное количество было трудно — а еще было трудно понять, как они все умещаются в своей «трешке». Все они были друг на друга похожи, особенно глазами — удлиненными, прохладно-зеленоватыми, — все обладали на редкость звонким смехом и все гадали на картах. А еще ходили слухи, что они умеют всякое делать — след вынимать, на ветер шептать, зубы заговаривать. И имена у гадалок были странные — к примеру, старшую, вроде как главную у них, звали Авигея, а внучек ее, которые тогда еще в школу бегали, — Пистимея и Алфея. Учителя все время переспрашивали и недоуменно пожимали плечами — разве так сейчас называют? Во дворе гадалок недолюбливали, но отбоя от желающих узнать — а если слухи верны, то и подправить, — свою судьбу не было. Причем эти шарлатанки так задурили соседям головы, что к ним приходили с дарами, а иногда и с деньгами в конверте. Гадалки не бедствовали и врали так умело, что их предсказания регулярно сбывались.

Так вот, гадалки пытались в свое время взять Льва Вениаминовича в оборот, но ничего не вышло. Он как будто не понял, чего они от него хотят, зачем хихикают при встрече, стреляют русалочьими глазами и угощают эклерами на 23 февраля. Философ с «гулькой» оказался так девственно наивен, что впечатленное семейство перестало обхаживать его как перспективного мужчину, но продолжило по-дружески опекать, подкармливать по праздникам и интересоваться его здоровьем. Здоровье Льва Вениаминовича, как и положено, с годами сдавало. Возможно, теперь-то он уже и не был бы против деятельного присутствия в доме какой-нибудь из гадалок, потому что с хозяйством он не справлялся, а слабеющее тело требовало комфорта. Только вот гадалками он был давно взвешен, измерен и признан ни на что не годным.

Тем временем Лев Вениаминович вышел на пенсию. Он старел и паршивел, «гулька» под беретом превратилась в совсем уж жалкий узелок, а дыхание от постоянного употребления в пищу сосисок и прочей дряни стало несвежим. Плесень разъела стены в ванной и выползла в коридор. Заваленная бумагами квартира пропахла табаком и пылью, к тараканам, которые в нашем дворе водились у всех без исключения, добавились мельчайшие домашние муравьи и пауки, в ванной уже безо всякого стеснения ползали сегментированные мокрицы. В бессонные ночи Лев Вениаминович слышал, как шуршат за книжными шкафами мыши. Он тщетно расставлял мышеловки, которые при утренних проверках хлопали его по пальцам. После очередной попытки поквитаться с грызунами Лев Вениаминович всякий раз ходил с синими ногтями, а мыши, будто в отместку, забирались на полки и усердно грызли книги.

Сил остановить этот медленный распад, привести дом в порядок у Льва Вениаминовича не было. В теплое время года он подолгу сидел на лавочке у подъезда, как будто не хотел возвращаться домой. Гадалки проходили мимо, здоровались и перешучивались с ним по привычке. Позже они жалели о том, что ни одной не пришло в голову присмотреться и задуматься.

И вот однажды утром в подъезде появился запах, исходивший из-за двери в холостяцкую нору Льва Вениаминовича. В ожидании скрипучего лифта, отказывавшегося перевозить детей и слишком легких женщин, жильцы поводили носами и удивлялись. Так крепко здесь не пахло никогда, даже после того, как сто тринадцатая квартира выгорела изнутри за одну ночь, а пожарные обнаружили среди углей два комплекта человеческих костей — и ни одного черепа.