Наш двор (сборник) - Бобылёва Дарья

— Зато Лысова нас уже не тронет.

— Не делай так больше.

— И теперь она правда лысая, — Роза сдавленно хихикнула.

— Не… делай… так… — Аду тоже щекотал изнутри смех, она закрывала рот рукой, пытаясь сохранить серьезный вид, — больше!

— Ладно, — кивнула наконец Роза и подцепила под столом Адкин мизинец своим.— Обещаю.

После случая со страшным дядькой в подъезде Роза неоднократно показывала Аде, что она умеет. И каждый раз Ада, замирая от восторга перед могуществом сестры и от ужаса, все-таки упрашивала ее остановиться — когда пьяный парень, ущипнувший Аду за попу на остановке, пошел, всхлипывая и причитая, прямо под отчаянно звенящий трамвай, когда буфетчица в столовой, прикрикнувшая на Розу матом, сунула руку в чан с кипятком и, кажется, собиралась влезть туда полностью, даже начала скидывать туфли, когда двоечник Попов, довольно долго изводивший Розу безнаказанно, пригвоздил собственную ладонь ручкой к парте… Ада видела, как в остановившихся глазах Розы вспыхивает слепящий черный огонь, лицо каменеет — и вот тогда ее нужно было обнимать, трясти и повторять, повторять одно и то же. Чтобы она вернулась, опомнилась и остановилась… А потом у Ады чесалась кожа, будто она обгорела на солнце, высыпали на лбу и щеках прыщики, появлялась откуда-то крупная, как геркулесовые хлопья, перхоть, а на расческе оставалось гораздо больше волос, чем обычно.

— Как ты это делаешь? — спрашивала Ада.

Роза пожимала плечами:

— Просто дышу глубоко, как тетя Дора учила. Я когда злюсь, или когда обидно очень, меня изнутри жжет. А как дышать начинаю — вдо-ох, вы-ыдох, главное, выдохнуть хорошо — все проходит. Я как будто это вот, что болит, выдыхаю. Зато случается всякое…

— А если не дышать?

— Если не дышать, умрешь, — снисходительно улыбалась Роза.

На самом деле Ада уже давно сама во всем разобралась. Она прочла достаточно модных книг о необъяснимом, чтобы понять, что Роза самый обыкновенный экстрасенс. Но даром своим управлять не умеет, вот он ее и жжет, не находя выхода.

— Любую мышцу надо тренировать, — назидательно цитировала Ада текст из какой-то брошюрки по развитию телекинеза в домашних условиях.

И они пытались тренировать неведомую Розину мышцу. Чтобы экстрасенсорный дар не вырывался всепожирающим столбом черного огня и не калечил людей, а выходил понемножечку, под контролем, вроде как через клапан. И даже получалось. Как-то они полдня просидели на балконе, и Роза, вспоминая «двойку» по алгебре и легонько выдыхая, заставляла каждого проходившего под ним человека поскользнуться на ровном месте. Потом один дядечка закричал, что, кажется, сломал руку, и Ада поспешно утащила Розу с балкона.

— А хорошее ты выдыхать можешь?

Роза опять пожимала плечами, на этот раз удивленно.

— Нет…

— Тогда дыши, не знаю, на дерево. Вон дерево за окном, форточку открой и дыши. Или воду из-под крана набери… А еще лучше — на реку ходи дышать, там и воды нет, мазут один! Только на людей не надо.

— Так оно же само…

— А ты учись управлять, тренируй мышцу!

Роза цокала языком. Сама она считала себя колдуньей. Придумывала всякие ритуалы, магические знаки, вычитывала из тех же книжек набранные с опечатками заклинания. И, как ни странно, тоже получалось. Как-то она показала Аде в окруженном свечами зеркале вполне отчетливый пейзаж — высокая трава, дерево какое-то сбоку и на заднем плане не то горы, не то лес темными зубчиками. Впечатленная Ада спросила, где это, но Роза не знала. В другой раз пошептала над комнатным лимоном, который никогда не плодоносил, и ровно к Восьмому марта на нем появились лимончики. Дора Михайловна изумлялась, как это она прежде не замечала их в листьях, будто за одну ночь выросли. Лимончики оказались вполне съедобные, кислые.

Так Розе пришлось признать, что она умеет и хорошее, пусть и совсем немного. Вот тогда Ада и взяла с нее обещание, что Роза будет использовать свой экстрасенсорный дар — или колдовать, как ей угодно, — только понемногу, под контролем, а с людьми всякое жуткое делать больше не будет. И все шло тихо-мирно до дурацкого Розиного фокуса-покуса с купюрой и всего, что за ним последовало.

Но ничего, теперь ведь она снова пообещала…

Прошел еще год. Анька Лысова выздоровела, но училась теперь экстерном, на дому. А Вейс умер. Скоропостижно, прямо во время одного из своих ночных совещаний.

— От водки, — сказала Дора Михайловна и поставила за стекло в сервант увеличенную фотографию молодого Вейса с черной ленточкой в уголке.

Смерть мужа она восприняла спокойно, даже, как шептались во дворе, с облегчением. На самом деле ей немного завидовали, особенно ровесницы — Доре Михайловне ужасно шло вдовство, такое сдержанное, в европейском стиле. Все эти черные блузки, траурные шляпки на безукоризненно уложенных волосах…

Розе и Аде было странно видеть еще совсем недавно живого, дышавшего перегаром Вейса в серванте. Впрочем, той весной они ходили ошалевшие, и смерть отца семейства как-то даже не осознали, все их затуманенные мысли были о другом.

У них в классе появился новенький мальчик, Ваня Птицын. Высокий, щуплый херувим с длинными темными волосами и неожиданно светлыми, почти прозрачными глазищами. От густых девичьих ресниц под ними как будто лежали тени, и Птицын всегда имел томный, невыспавшийся вид. Он носил черные футболки с названиями рок-групп и рваные джинсы, играл на гитаре и держался очень независимо. Сражены наповал были и десятый класс, и девятый, и одиннадцатый, хоть выпускницы и делали вид, что всякие малолетки их не привлекают.

Даже Роза, мальчиками не интересовавшаяся совершенно, посматривала на Птицына и не знала, с какого бока к нему подойти, чтобы хоть изучить поближе. Начать курить за школой, как он, или напроситься к ним в компанию на посиделки, послушать, как он поет под гитару? А как напроситься? А что потом делать? А о чем с ними говорить?

И вот однажды Птицын сам подошел к ней на большой перемене и спросил, нет ли у нее зажигалки.

— А я и без нее могу, — сказала обомлевшая Роза и протянула к торчавшей у него изо рта сигарете указательный палец.

Ваня убрал сигарету, захохотал и спросил, как ее зовут. Роза решила, что раз он такой особенный, вся школа о нем говорит, то и представиться нужно как-нибудь необычно. Лукаво прищурилась и ответила стишком, в который они с Адой когда-то переделали навек застрявшую в памяти «Meine Familie» [4]:

— Guten Tag, ich heiße Rose und ich hab’ eine Psychose… [5]

— Прикольно, — одобрил Птицын.

И тут к ним подбежала Ада. Она урвала таки в столовой вкуснейшие булочки с корицей, которые появлялись редко и исчезали моментально, причем успела взять и себе, и сестре. Потрясая добычей, она сделала вокруг Розы и Птицына круг почета, поскользнулась на недавно вымытом полу, с беспомощным хохотом замахала руками и впечаталась в Птицына всем своим рано налившимся телом.

— Прикольно, — повторил Птицын. — А тебя как зовут?

А дальше все случилось так молниеносно, как бывает только в старших классах — Птицын взял у нее номер телефона, пригласил в свою компанию, которая тусовалась на заброшенной стройке у набережной, и там все было как в кино, как во сне, — жгли костер, пили пиво, смеялись, ходили, раскинув руки, по уцелевшим балкам. Они сбегали от остальных и целовались на чердачной лестнице дома с мозаикой — при людях она стеснялась, а там, за шахтой лифта, у заколоченного окна, в которое раньше вылезали мойщики, чтобы протереть пловцов и колхозниц на фронтоне, никто не мог их увидеть.

Тут, наверное, следует уточнить, с кем же все-таки стал гулять Птицын — с Адой. С Адой, которая считала себя блеклой и толстой, но на самом деле тоже была хороша. Просто в отличие от сестры — по-обычному, по-человечески. Светловолосая, пышная, но ладненькая, белая, свежая, мягкая — булочка с корицей, птичье молоко, пена пивная с Октоберфеста.