Наш двор (сборник) - Бобылёва Дарья

После урока Анька поймала Розу в коридоре, оттерла к стене и сказала тоном киношного бандита:

— Слышь, коза…

Опять подскочила готовая к бою Ада, на нее надвинулся Колян из Анькиной стаи, тощий, но высокий.

— А ну цыц. Деньги чтоб вернули!

— Нет, — тихо ответила Роза. — Это плата была. За фокус.

— Я фокусы не заказывала! Проблем захотелось?

— Мне… — начала Роза, и голос у нее опять стал медленный и низкий.

— Розка, не надо! — Ада подхватила ее под локоть. — Я классной скажу!

— И я скажу, — Анька повернулась к Аде. — Что вы у меня деньги сперли. До пятницы чтоб принесли. Пока по-хорошему просят.

Из школы сестры ушли попозже, отсидевшись после последнего урока в туалете, чтобы не наткнуться опять на Лысову. У Ады даже живот разболелся от страха — вот ведь, нажили себе на ровном месте врага, да еще какого. Анька дружила с пацанами из старших классов, даже вроде как встречалась с одним из них, и хвасталась, что они за нее кого угодно в асфальт закатают. И говорили, что она ужасно злопамятная… Аде казалось, что жизнь их теперь бесповоротно погублена, все будущее, все радости и даже скорые каникулы заслонила черная тень Аньки Лысовой, которая отныне не оставит их в покое.

Таких денег у них, конечно, не было. Ада недавно поругалась с отцом, и карманные расходы им урезали. Можно было попробовать с ним помириться, но неизвестно ведь, в каком настроении и состоянии он будет… Или просто взять деньги в серванте, там на верхней полке коробочка из-под леденцов, мама в нее откладывает понемногу на ремонт. Может, никто и не заметит, купюрой больше, купюрой меньше… Но если заметят — скандал на весь дом будет, воровства им точно не простят. А еще можно больными прикинуться и не ходить в школу. Если, к примеру, Роза первая кашлять начнет, а через день и Ада сляжет, то родители ничего не заподозрят: ясен пень, заразились друг от друга.

Главное, пережить пятницу, а потом все как-нибудь само рассосется! К примеру, Лысова тоже заболеет, только по-настоящему, — кто ей мешает заболеть, говорят, грипп по городу ходит, — или им повезет, и они раздобудут деньги. Накопят, в конце концов, экономя на завтраках, и больше никаких чипсов…

Ада сумбурно высказала все это Розе, поплакала, а Роза приподняла тяжелые ресницы и покачала головой:

— Успокойся. Ничего мы ей отдавать не будем.

И Ада в самом деле немного успокоилась.

Когда выходили со школьного двора, Роза толкнула Аду в бок:

— Смотрит?

Ада осторожно обернулась, скользнула взглядом по окнам первого этажа. Ну так и есть — занавеска на окне в классе труда качнулась.

— Смотрел… Ну точно влюбился. Розка, давай на него директору нажалуемся? Маньяк какой-то. Он же учитель, ему нельзя!

Роза покачала головой.

— Ну Ро-о-зка…

— Пусть себе смотрит.

Учителя труда мальчишки называли «старорежимным». И по его виду сразу становилось понятно, что они вкладывают в это слово. Трудовик был русенький, косенький, с короткой мочалочкой бороды, приклеенной ровно к середине остренького подбородка. Говорил подростковым тенорком, будто настоящий мужской голос у него начал резаться, да так и не пробился, остался лежать где-то под грудиной, как скрытый зуб в десне. Среди учителей у трудовика была кличка «монашек» — вообще, говоря о нем, очень сложно было избежать уменьшительно-ласкательных суффиксов. А на самом деле звали его солидно, полновесно и тоже по-старорежимному: Фаддей Куприянович. При первом знакомстве по классу всегда пробегал шепоток: «Как? Как?» — и все неминуемо записывали имя и отчество учителя с ошибками.

В пятом классе, когда как раз начались уроки труда, Фаддей Куприянович остановил Розу в коридоре. Спросил, внимательно ее разглядывая с ног до головы, не интересуется ли она столярным делом. А то мальчиков в этом году ему досталось мало, и он мог бы взять нескольких девочек, две уже согласились. Работать с деревом очень интересно, можно, например, выстрогать свистульку — и трудовик достал из кармана гладкую птичку с отломленным свистком-хвостиком. Положил Розе в горсткой подставленные руки и спросил:

— Можешь починить?

Роза удивленно подняла на трудовика глаза и покачала головой. А трудовик взял птичку, покрутил в быстрых худых пальцах — и она вдруг стала целая, хвостик будто сам прирос на место, даже трещинки не осталось. Фаддей Куприянович дунул в свистульку — пронзительная трель прокатилась по коридору, некоторые ученики кинулись в классы, приняв ее за звонок.

— Приходи, — сказал Фаддей Куприянович. — Научу.

Но Роза ответила, что столярным делом она совсем не интересуется, и не пошла. С тех пор она и стала замечать, что трудовик следит за ней — издали, осторожно. Потом и Ада заметила — и сразу заявила, что трудовик в Розу влюбился. А Роза все вспоминала деревянную птичку, которая вдруг стала целая, и тоже посматривала на трудовика, но близко не подходила.

В учительской сплетничали о другой любви Фаддея Куприяновича — такой же «старорежимной», как и он. По переписке. Ведь он еженедельно, а то и чаще, ходил на почту за какой-то корреспонденцией до востребования, а на выходе сам опускал конверт в синий ящик. Один раз учительница русского и литературы столкнулась с ним прямо у этого ящика, но разглядеть адрес на конверте, как ни старалась, не успела. Фаддей Куприянович смутился, поначалу даже пытался сделать вид, что не признал коллегу. Точно любовь по переписке, решили в учительской.

Подойдя к обитой темно-вишневым дерматином двери, Роза и Ада услышали голоса. В квартире шла сдержанная перепалка: солировала Дора Михайловна, а Вейс отвечал отрывисто, будто порыкивал. Из института он уволился, потому что там совсем перестали платить, а в аудиториях отключили отопление: студенты сидели в куртках, в шарфах и дышали на кончики шариковых ручек, в которых замерзали чернила. Теперь Вейс работал у знакомого в фирме. Ада и Роза не очень понимали, чем он там занимается, да и он сам, кажется, не до конца понимал, но звучало солидно, и какие-никакие деньги в доме снова появились. Правда, Вейс теперь выпивал куда больше обычной стопки за ужином. Задерживался на работе, часто приходил ближе к ночи и навеселе, а мог и вовсе не прийти ночевать — мол, было позднее совещание, там и остался. Дора Михайловна первое время надеялась, что все само собой наладится, перемелется, как всегда бывало в их уютной добропорядочной жизни. А потом они начали ссориться.

Они старались не ругаться при дочерях, наивно полагая, что те ничего не замечают — даже когда они заставали Дору Михайловну подметающей в коридоре осколки посуды, а Вейсу ужин подавали в кабинет, точнее — ставили под запертую дверь, из-за которой не доносилось ни звука.

Ада погладила торчащий из дерматина выпуклый декоративный гвоздик. Она знала, что ждет их за дверью — мама с красными пятнами на лице и фальшивой улыбкой, хмурый папа, который тут же спрячется у себя. Когда Роза с Адой засядут за домашку, родители будут тихонько доругиваться, а потом, за ужином, который по правилам Доры Михайловны должен был проходить как полагается, за общим столом… лучше даже не думать о том, как тягостно будет за ужином, в напряженной тишине, словно пропитанной горючими парами. Одно слово — и все взорвется, полыхнет непоправимый скандал. Поэтому надо молчать, и смотреть в тарелку, и даже чай размешивать потише.

А раз родители опять поссорились, то не дадут ни копейки. Только сердиться будут, выяснять, на что и зачем, а потом скажут, что денег сейчас нет и нельзя так транжирить, они не богачи, в отличие от некоторых, и не могут позволить себе все на свете… Ада хлюпнула носом, сдерживая подступающие слезы, и посмотрела на Розу.

— В дегусташку? — предложила Роза.

Ада закивала с радостным облегчением и поспешно добавила:

— Но возьмем только чай. И даже без сахара! Будем экономить…