Наш двор (сборник) - Бобылёва Дарья
Болезнь Авигеи подкосила ее шумное семейство, гадалки очень переживали. Когда потеплело, ее стали вывозить во двор в кресле-каталке, чтобы старая Авигея хотя бы понюхала весну. Но она все хмурилась, смотрела на покрытые наростами деревья и цокала языком. А однажды потребовала подвезти ее к липе, достала из рукава длинную булавку и ткнула в нарост. Потом вытерла булавку носовым платком и показала своей внучке, молоденькой Пистимее. Та недоуменно вытаращила глаза.
На платке была кроваво-красная полоска.
— Видишь, откуда ветер дует? — строго спросила Авигея.
— С ю-юга?.. — промямлила внучка.
Авигея только рукой махнула.
Назавтра ей стало хуже, она никого не узнавала, металась на постели и все бормотала, что гость, гость с подарком пришел, и надо смотреть, откуда дует ветер.
— Откуда ветер дует… — шептала Авигея вызванной фельдшерице, уютной, с прохладными серыми глазами.
— Тс-с-с, — набирая раствор в шприц, успокаивала ее фельдшерица.
После весенних каникул Роза пошла в школу, в которой училась большая часть детей из нашего двора. Школа была старая, из красного кирпича узорчатой кладки, с небольшой спортплощадкой. Роза на эту площадку, впрочем, не ходила, от физкультуры ей добыли на всякий случай освобождение. Школа считалась специальной, с немецким уклоном. Языку предков Доры Михайловны здесь учили так основательно, что даже все надписи на дверях кабинетов были на немецком: «Lehrerzimmer», «Biologie», «Speiseraum» [2]. Роза поначалу очень боялась заблудиться среди непонятных слов и незнакомых детей. На переменах она отсиживалась в классе, вперив жгучий взгляд в выемку на парте, куда полагалось класть ручку, чтобы не скатывалась. Боялась, что если выйдет в коридор, то класса своего среди всех этих шпайзераумов уже не найдет. Классная руководительница умилялась — дикарка, настоящая дикая Роза, тогда как раз шел такой сериал. В нем женщина средних лет, с тугими кудрями, похожими на Розины, играла юную девочку, и классной руководительнице это казалось страшной глупостью, но она, конечно, все равно смотрела.
А потом школьная рутина затянула и успокоила тревожную новенькую. К радости Доры Михайловны, Роза на удивление быстро адаптировалась и стала на уроках немецкого распевать вместе со всеми: «Guten Tag! Ich heiße Uta. Uta heißt auch meine Mutter…» [3]
Что касается ответной реакции, то нельзя сказать, чтобы класс принял Розу с распростертыми объятиями, но ее не обижали. Не было ни дерганья за косички, ни битья портфелями, ни подножек, чтоб летела белая ворона между партами, — всего того, о чем вспоминают выросшие странные девочки, а некоторые и присочиняют, но осуждать их нельзя, не от хорошей жизни выдумывают они себе прошлое пострашнее. Розу признали странной — не без способностей, но странной — и отпустили с миром на заднюю парту. Диковатый ребенок, замкнутый, говорили Доре Михайловне на родительских собраниях. Но она же новенькая, им всегда сложно.
Ада относилась к Розе примерно так же, как одноклассники, — куда только делась ее первая наивная радость от появления дома новой девочки, да еще приемной, да еще такой красивой. Они, конечно, ходили вместе и в школу, и гулять — хоть Ада и норовила убежать с друзьями-подружками, оставив Розу где-нибудь на качелях, — но настоящей девчачьей дружбы не разлей вода, с болтовней до хрипоты и смехом до икоты, у них не получалось. Как будто стеснялись друг друга — а может, так и было. Что-то стояло между ними тонким прозрачным барьером, и каждая думала, что не нравится другой.
Все изменилось во время летних каникул, в один августовский вечер, когда бездачная дворовая компания уже набегалась, исчерпала игровой репертуар и расходилась по домам. Вейсы в тот год тоже не снимали дачу, но Аде даже нравилось, что можно все лето не расставаться с друзьями.
Ада зашла в свой подъезд в одиночестве. Она толкнула тяжелую дверь и прошлепала мимо всегда закрытого входа в подвал к лифту. Лестница закручивалась винтом вокруг обтянутой сеткой-рабицей шахты, и надо было подняться по ступенькам на площадку первого, нежилого этажа. Тугая пластмассовая кнопка зажглась под пальцами красным, и противовес, похожий на огромную стиральную доску, поехал вверх — лифт был на последних этажах.
Зашуршали торопливые шаги — кто-то спускался по лестнице. Ада отошла к почтовым ящикам и машинально скрестила руки на груди. Дора Михайловна всегда учила: нельзя заходить в подъезд с незнакомыми взрослыми, и в лифте с ними ездить тоже нельзя. Но она же и не заходила, незнакомый взрослый сам спустился — Ада уже видела, что это дядечка в белой рубашке и в шляпе, похожей на папину. Не выбегать же теперь ни с того ни с сего из подъезда — дядечка подумает, что она трусиха полоумная.
— Здрасьте, — пискнула Ада, когда дядечка проходил мимо. Тот кивнул в ответ. Вот, сейчас он пройдет мимо и спустится вниз, к двери, обычный дядечка, совсем нестрашный, кивнул же, и лифт сейчас уже приедет…
Ада не успела понять, в какой момент дядечка бросился на нее. Он навалился сзади, плотно зажал ей рот и поволок вниз, к всегда запертой двери подвала. Ада, шалея от ужаса и задыхаясь, взбрыкивала голыми ногами, а дядечка сосредоточенно пыхтел и тащил ее, точно живая и перепуганная Ада была увесистым неодушевленным предметом, бревном, мешком…
И вдруг Ада упала на пол, судорожно глотая воздух и заходясь от рева. Все вокруг превратилось в мельтешение темных и светлых пятен, хотелось бежать и орать, орать и бежать куда-нибудь, к маме, подальше. Но ноги словно затекли, она их не чувствовала, хотя только что из последних сил болтала ими в воздухе. В ушах звенело от собственных рыданий, а еще откуда-то доносился монотонный стук — звонкий поначалу, он становился все глуше, все мягче.
Когда окружающий мир чуточку прояснился, Ада увидела Розу. Та замерла у подъездной двери, вытянувшись в струнку и по-звериному оскалившись. Ноздри трепетали, Роза глубоко дышала: вдох, выдох, вдох… Будто готовилась заниматься гимнастикой. А в ее широко раскрытых остановившихся глазах горел черный огонь — вот тогда Ада увидела черный огонь впервые. Он слепил, как вольтова дуга, и Ада, заслоняясь рукой, отвернулась.
Дядечка, который напал на нее, теперь стоял у обшарпанной стены подъезда и бился о нее головой. По стене, собираясь ручейками в стыках между кирпичами, бежала кровь.
— Идем. — Роза протянула Аде руку, та поднялась и еле удержалась на ватных своих ногах. — Идем, а то увидят…
Неизвестного мужчину из третьего подъезда дома с мозаикой увезла «скорая». Когда за ним приехали, у него уже не было лица, а в стене образовалась вмятина. Потом еще неделю дворовые мальчишки соревновались в том, кто лучше воспроизведет губами и языком тот влажный арбузный звук, с которым он впечатывался в стену. Говорят, и в карете «скорой», и в приемном покое неизвестный продолжал биться головой обо что придется. Его должны были отправить в психбольницу, но не успели — он умер. И даже в последних судорогах по-прежнему колотился головой о носилки.
Роза и Ада сидели на крыше гаража до темноты, пока Дора Михайловна не вышла их искать. К тому времени обе уже успокоились. Только Ада была вся в синяках и в пятнах от зелени — она срывала с ветки над гаражом листья и упорно терла ими руки, лицо, живот — там, где хватал дядечка. Доре Михайловне она сказала, что упала с гаражей, Роза молча кивнула.
— Ужас, какой ужас, — всполошилась Дора Михайловна, но даже не стала особо их ругать. Она уже знала, что в подъезде поймали сумасшедшего, видела, как отмывали от крови стену и пол, и тихо радовалась, что девочки загулялись и не застали всего этого.
Перед ужином их отправили мыть руки, и Ада, с отвращением разглядывая в зеркале над раковиной свое покрасневшее, опухшее от слез лицо, шепнула:
