Наш двор (сборник) - Бобылёва Дарья
Черные глаза Розы дрогнули в ответ, взгляд как будто оторвался на долю секунды от той неведомой точки, которую она столько дней сосредоточенно изучала.
— Привет. — Ада нашла ее узкую руку. — Я Адка. Мама говорит, я теперь твоя сестра.
Роза медленно подняла ресницы и взглянула на Аду прямо, осмысленно. И Ада, ощутив этот взгляд двумя жаркими точками на своих тугих щеках, услышала явственный сухой шепот:
— Привет…
Ада взвизгнула, скатилась с покрывала и помчалась к матери, чтобы передать невероятную весть:
— Розка заговорила! Розка заговорила!
Дора Михайловна пекла пирог с морковью — единственной подходящей начинкой, которую удалось найти в овощном магазине среди бесконечных трехлитровых банок с тыквенным и березовым соком. Она как раз готовилась капнуть уксусом на белый холмик соды. Дора Михайловна не сразу поняла, о чем кричит ей из коридора Ада, а когда до нее наконец дошло, — рука дрогнула, почти весь уксус вылился, минуя соду, прямо в тесто, и кухня наполнилась едко-кислым запахом.
Чихая и вытирая пальцы о фартук, Дора Михайловна бросилась в спальню покойной свекрови. Распахнула дверь, измазав ручку тестом и машинально отметив, что надо вытереть, пока не засохло, — и обмерла.
Желтовато-смуглая девочка в ночной рубашке шагнула, пошатываясь, ей навстречу. Темные глаза смотрели осмысленно и настороженно.
— Бубочка… — снова почудилось Доре Михайловне хорошо поставленное сопрано покойной Адиной бабушки.
Отблеск от зеркала скользнул по портрету на дальней стене, точно свекровь поежилась в своем тонком струящемся платье.
— Извините, — еле слышно прошептала Роза. — А где тут уборная?..
— Du meine Güte! [1] — перешла от неожиданности на давно и прочно забытый язык предков Дора Михайловна и прислонилась к стене.
Начались новые хлопоты. Дора Михайловна таскала Розу по врачам, оформляла документы. Таяли запасы подарков для экстренных случаев, полученных Вейсом от благодарных студентов и ждавших своего часа на верхней полке югославской «стенки». Договоренность о том, что Роза, несмотря на небольшую разницу в возрасте, будет учиться с Адой в одном классе, стоила Доре Михайловне последней коробки конфет «Грильяж» и неназываемой суммы, молча переданной директору в юбилейном почтовом конверте «20 лет советской космонавтике». Будто вторую дочь родила, только сразу школьницу, — умиленно думала Дора Михайловна, глотая вечернюю порцию капель Зеленина прямо так, из пузырька. Выдыхала, передергивалась и падала лицом в подушку.
— Это вредно, — проявлял абстрактную заботу со своей половины кровати профессор Вейс.
— Нам завтра в Кащенко, — обессиленно мямлила Дора Михайловна. — Энцефалограмму делать…
— Я же предлагал другое решение. Мы могли бы регулярно ее там навещать. Всем было бы спокойнее.
Уже спящая Дора Михайловна мотала головой, и край наволочки лез ей в рот. Муж протягивал руку и осторожно его отодвигал.
Невзирая на все попытки врачей найти в Розе некий тайный изъян, пресловутую предрасположенность, девочка по всем обследованиям выходила здоровой, только очень худой и нервной. А еще с ней время от времени случались странные припадки — Роза стискивала зубы, запрокидывала голову и не то рычала, не то выла, раскачиваясь и прижимая руки к груди. Будто что-то распирало ее изнутри, жгло, подступало к горлу и никак не могло вырваться наружу. Первый припадок настиг ее прямо в кабинете терапевта, который велел раздеться и начал пухлыми профессиональными пальцами ощупывать Розу.
— Месячные уже идут? — спросил он у Доры Михайловны так, будто Розы тут не было — и Роза, закрывшись руками, вдруг вытянулась в струнку и завыла, раскачиваясь…
Подозревали эпилепсию, опухоль мозга, но даже энцефалограмма, которую пришлось делать в Кащенко, ничего не показала.
— Обыкновенная истеричка, — сказала медсестра, торопливо выпутывая из кудрей Розы круглые резинки, к которым крепились электроды. Волосы так и трещали. — Не ойкай, не больно же. Балованная у вас девочка.
Роза опять оскалилась, дико повела глазами… Дора Михайловна сказала, что они подождут снаружи, и поспешно вывела ее в коридор. Роза тихо подвывала и царапала себе грудь.
— Видишь, нет у тебя ничего. — Дора Михайловна положила холодную ладонь ей на лоб. — Ты дыши, дыши. Просто дыши. Помнишь, нам невролог как говорил? Вдох-выдох… вот молодец. Вдох-выдох… вот умничка. Расслабься, пусть воздух сам идет. Вдох-выдох.
И то ли у Розы наконец получилось сделать все в точности так, как учил пожилой невролог, все объяснявший спазмами, то ли помог легкий приятный сквозняк, то ли спокойный голос Доры Михайловны благотворно подействовал… То, что так больно жглось и клокотало в груди, начало медленно подниматься вверх. Роза еще несколько раз глубоко вздохнула, разомкнула губы и почувствовала, как все жгучее выдувается у нее изо рта большим прозрачным пузырем, внутри которого — горячее дрожащее марево, как над костром в солнечный день.
— Выдох… — Пузырь оторвался от ее губ и взлетел к потолку, и сразу стало легко. Роза открыла глаза и потрясла головой, смущенно улыбаясь.
Через пару минут их позвали обратно в кабинет. И уже после того, как дверь за ними закрылась, лампа дневного света над лавкой, на которой они сидели, моргнула оранжевым и взорвалась с сухим хлопком.
А потом подкралась поздняя городская весна, когда еще вчера сыпалась сверху ледяная крупа, а сегодня вдруг небо подернулось белесой дымкой, и люди поднимают измятые зимой лица к солнцу, изумленные тем, что оно — греет. Начались весенние каникулы, после которых Роза по той самой договоренности, стоившей Доре Михайловне последней коробки «Грильяжа», должна была отправиться в школу. Дора Михайловна очень переживала за свою новую девочку — а если врачи что-то проглядели, а если она опять перестанет реагировать на окружающий мир, а если не поладит с одноклассниками, а если не осилит программу, а если подхватит грипп, или промочит ноги, и вот оно — воспаление легких, прямо перед школой… Но несмотря на все мелькавшие в поседевшей голове Доры Михайловны ужасы, она охотно отпускала своих девочек гулять, даже ругала, если они сидели в хорошую погоду дома, — пусть Роза дышит свежим воздухом, крепнет, находит новых друзей, пусть адаптируется. Это слово Дора Михайловна часто слышала от врачей и уверовала в него, как в мумие и пользу чайного гриба. Вот адаптируется Роза — и все волнения останутся позади.
Во время одной из таких обязательных адаптационных прогулок Ада повела Розу на монастырский пруд искать мать-и-мачеху — там она всегда расцветала раньше, чем в затененном домами дворе. За городом весну узнают по подснежникам и синим звездам пролесок, а в городе первой расцветает толстенькая, укутанная в мелкие чешуйчатые листики мать-и-мачеха. Дети из нашего двора были уверены — пока не увидишь, как она цветет, на весну можно не рассчитывать.
Роза и Ада бродили по берегу налившегося мутной буро-зеленой водой пруда и искали среди грязи и почерневших остатков снега мать-и-мачеху. Короткие пучки крепко сжатых бутонов раньше всего появлялись на уже подсохших кочках и были почти неразличимы на фоне прелой прошлогодней листвы. Роза щурилась и сосредоточенно хлюпала носом. Она искала мать-и-мачеху впервые и очень боялась проворонить долгожданный желтый кружочек. Но увидела сразу — солнечный, пушистый, а вокруг — еще закрытые, пригнувшиеся к земле бутоны. А вон еще один, и еще…
— Адка!
Неожиданно Роза поняла, что, пока она скакала в азарте с кочки на кочку, Ада куда-то делась. Она глянула по сторонам и увидела Адино клетчатое пальто на той стороне пруда, у чугунной ограды, за которой притаился старинный особняк.
В тот год интернат еще работал, и в нем как раз появился новый директор Андрей Иванович.
— Адка!
Напротив Ады, по ту сторону забора, стоял мальчик с очень густыми бровями и отвисшей нижней губой. Ада стояла неподвижно, опустив голову, и неотрывно смотрела на него исподлобья, и из уголка рта у нее ползла ниточка слюны. В длинных подрагивающих пальцах мальчик вертел плетеную веревочную куклу. Он медленно поднял правую «руку» куклы — и Ада подняла правую руку. Опустил «руку» — и Ада опустила.
