Наш двор (сборник) - Бобылёва Дарья

Дора Михайловна не спала всю ночь. Бедная сумасшедшая Лиля, и ведь ни словом не обмолвилась, никогда…

лужица крови застывает под аккуратно закрытой дверью.

Нет, ну конечно, она все это вообразила, не могло такого случиться, это все галлюцинация, бред, бывают, конечно, загадочные случаи, но чтобы такое… А если с ее семьей и вправду кто-то расправился, а убийцу так и не нашли, это еще ужаснее, бедная Лиля.

все двери и окна были заперты.

А если Лиля сумасшедшая, то и дочь ее непременно, непременно окажется с предрасположенностью. Это же всегда наследственное. Один дальний — слава богу, очень дальний — родственник Доры Михайловны был одержим кладами, половину своего состояния он потратил на поиск каких-то мифических атаманских сундуков — дело было еще до революции. Потом он, слава богу, умер от обычного воспаления легких.

его сын, блестящий юноша, выучившийся на дантиста, в первую брачную ночь вырвал молодой жене все зубы — он был уверен, что под одним из них спрятаны золотые монетки.

Больше всего на свете Дора Михайловна боялась безумия, малейшей его искорки — а ну как откликнется, вспыхнет от этой искорки что-то внутри у нее или, того хуже, у Ады. Ведь наследственность!.. И вдруг Лиля, и вдруг такое. Доре Михайловне даже начало казаться, что Лиля обманула ее, скрыв подобный факт своей биографии, что она, выходит, никогда не знала настоящую Лилю. Хотелось зажмуриться и забыть дружбу с сумасшедшей, как страшный сон.

Но как же Лилина девочка, как же их клятвы сделать друг ради друга что угодно, поделиться хоть кровью сердца… Надо поехать к Лиле. Навестить, понять, в каком она состоянии и что с девочкой. Ей надо помочь, возможно, забрать ее, но как, как это делается — надо куда-то идти, оформлять документы? А что скажет муж? А как же Ада? Ада не может расти в таких условиях, это вредно для неокрепшей психики. Неопытная душа и разверзающаяся рядом тлеющая бездна безумия. То ли воспоминания о горевших под Москвой торфяниках, то ли впечатления от читанных в детстве немецких романтиках в подлиннике в очередной раз довели Дору Михайловну до слез.

а если никакой девочки не существует?

Лиля никогда о ней не упоминала, Дора Михайловна была уверена, что она бездетна. Мало ли, что могла придумать бедная больная, мало ли, что могло ей причудиться — сначала таинственная гибель родных, потом неведомо откуда возникшая дочь. Надо навестить ее, надо узнать. Дора Михайловна зрелая, самостоятельная женщина и сама во всем разберется. Необязательно даже все объяснять мужу, хотя придется, конечно, попросить у него денег на железнодорожный билет…

На рассвете ей показалось, что из комнаты покойной свекрови-актрисы донесся знакомый зычный окрик:

— Бубочка!

Бубочкой свекровь звала профессора Вейса. Тот заворочался у себя на диване, доказывая кому-то, что гетерогенный катализ в данном случае нецелесообразен.

Дора Михайловна умыла опухшее от слез лицо холодной водой, выпила успокоительных капель Зеленина и пошла спать.

Проснулась она ближе к обеду, спустилась во двор подышать свежим воздухом и заодно решила проверить почту. В ящике ее ждала очаровательная старинная открытка — на ней две девы с крохотными губами и полными подбородками кормили белых голубей над надписью «Пусть наша дружба будет вечной!».

На обратной стороне кривыми печатными буквами было написано: «ЛИЛИ НЕТ».

Через несколько недель Дора Михайловна привезла в дом с мозаикой дамский чемоданчик на защелках и кресло-каталку, в котором скрючилась желтовато-смуглая девочка. Она казалась совсем маленькой, но была ровесницей Ады, уже ходившей в третий класс. Дора Михайловна вкатила кресло на крыльцо по пандусу для детских колясок, осторожно сняла длинные кожаные перчатки, положила их на чемодан, чтобы не запачкались, и разрыдалась.

Во дворе объясняли: когда Дора Михайловна примчалась не то в Саратов, не то в Самару к своей Лиле, той действительно уже не было. Кто-то говорил, что Розина мать умерла в лечебнице от истощения, кто-то — что она выбросилась из окна, а старушки Вера, Надежда и Раиса, делившие на троих коммуналку в доме у реки, рассказывали, будто одной холодной ночью — как раз стояли заморозки — Лиля просто ушла из палаты в ночной рубашке, босая. И никто в ту ночь ее не заметил — ни дежурная медсестра, ни сторож, — все двери на ее пути оказались почему-то открыты, а черные длинные следы на тонком слое пороши терялись в поле, за которым ничего не было — болото да старое кладбище.

Хотя насчет кладбища коммунальные старушки, скорее всего, привирали.

Роза обнаружилась в той же больнице, у судомойки в комнатке. И в таком плачевном состоянии, что Дора Михайловна, увидев ее, схватилась за сердце. Ее отпаивали корвалолом и уверяли, что девочка была совершенно нормальная, бойкая, все ее любили, а заболела она после смерти матери. Перестала разговаривать и вставать с постели, целыми днями лежала и смотрела в одну точку, обслуживать себя не могла… Да зачем она вам, охали добрые самаритянки, оттесняя мягкими боками Дору от Розы и ненавязчиво подталкивая к столу, где все было как положено — чай, первач, сальце, пирожки с капустой, с обеда оставшиеся. Куда ее, зачем, вы ж молодая еще женщина. Без вас разберутся, определят куда положено, вон пригрели тут пока, не звери же. Всхлипы Доры Михайловны про клятву, про то, что девочка пропадет, ее надо спасать, размахивание открыткой с какими-то бабами и голубями понимания не встретили, даже напротив — убедили самаритянок, что столичная гражданочка и сама с приветом.

— А ну как это от мужа ее девка, незаконная, — шепнул кто-то, пока курили в коридоре.

— А-а, тогда-то конечно… — закивали другие самаритянки и немедленно прониклись к Доре Михайловне сочувствием.

Безучастную Розу отмыли, собрали, водрузили на кресло-каталку и выдали Доре Михайловне.

На следующий день после возвращения в наш двор Доры Михайловны и ее безмолвной подопечной Ада и Роза впервые увидели друг друга. Новую девочку заселили в комнату покойной бабушки, где возле кровати до сих пор висел ее портрет в полный рост: платье струится, желтые волосы уложены в прическу «голливудская волна», нежная округлая рука покоится на тончайшей талии, какой у бабушки сроду не было. Ада часто приходила сюда, любовалась на портрет и изо всех сил мечтала о таких руках, и о платье, и о талии.

В этот раз она, приоткрыв дверь, сразу почувствовала тяжелый непристойный запах. От бабушки в последние годы, когда она уже не вставала, тоже так пахло. На огромной кровати лежал кто-то маленький, обложенный подушками, пеленками и клеенками.

— Привет, — шепнула Ада.

Ей не ответили. Ада была хорошо воспитана и не полезла бы к незнакомой больной девочке просто так, из любопытства. Но она была до дрожи в коленках рада, что на бабушкиной кровати снова кто-то есть, что этот пышный атласный гроб снова пахнет живым человеком — пусть запах и нехороший, подумаешь. Она осторожно отодвинула краешек бархатной шторы, чтобы луч солнца упал на зеркало в углу и мягко рассеялся по изголовью отраженными бликами, — так Ада делала, когда бабушка еще была в себе, но уже противилась яркому свету, — и присела на краешек кровати.

Роза смотрела на нее исподлобья огромными неподвижными глазами. Ада едва не задохнулась от восторга, разглядев, какая она красивая. Вообще всех, у кого не было пшеничных непослушных волос и тугих розовых щек, всех, кого нельзя было обозвать «ветчинным рылом», Ада считала ужасно красивыми. А Роза была полной ее противоположностью — чернокудрой, смуглой, с длиннейшими ресницами, с тонкой, точно солнцем иссушенной кожей, с узкими темными губами, шелушащимися как будто от нездешних горячих ветров. Словно самум принес ее из далекой жаркой страны и бросил на атласные подушки.

— Ты красавица, — прошептала Ада, пробуя на вкус это сказочное слово, и сразу поняла, почему оно ей раньше не нравилось — потому что она никогда прежде не видела настоящих красавиц.