Виктор Никитин - Легенда дьявольского перекрестка
Я не забыл о мешках с мукой около ступеней и аккуратно переступил через них, даже не глядя. Так же не глядя, обошел скрипучие доски, но стоило мне повернуться, как я со всего маху врезался во что-то лбом. Это был старый ручной фонарь, который по вечерам вешали недалеко от входа. Он слетел с крючка, бухнулся на пол и загрохотал, скатываясь по ступеням.
- Взять! - зычно взревел Бруно Остерманн.
Мертвецы с необычайной легкостью и быстротой очутились у двери, преградив мне путь к отступлению. Впрочем, мешкал я недолго, ведь животный страх толкал меня к рискованным и опасным поступкам. Я побежал к шаткой приставной лестнице, ведущей на крышу мельницы. Мертвецы преследовали меня и почти догнали, когда я выбирался наружу. Я оттолкнул лестницу и опустил крышку люка на голову своего преследователя, уцепившегося за край крыши. Мельничные крылья крутились медленно, и я, ни секунды не раздумывая, прыгнул на лопасть, проплывавшую мимо меня.
Издали трудно оценить истинные размеры предметов, их пропорции. Это общеизвестно. Еще труднее сделать такие выводы, стоя слишком близко к объекту наблюдения. Со мной вышло так же. Я сотни раз, задрав голову, смотрел на мельницу, стоя под ее вращавшимися крыльями, и всегда мне казалось, что спрыгнуть с них на землю ни для кого не составит труда. Оказалось, я очень сильно ошибался.
Было холодно, ветер свистел в волосах, словно в яростную бурю, и от этого скорость воспринималась мной как запредельная, не снившаяся даже всадникам, привыкшим к быстрым скакунам. Поначалу я даже не распознал земли под собой и потерял способность ориентироваться в пространстве. Мне чудилось, что разожми я не вовремя пальцы, как взлечу, поднимусь ввысь и рухну с высоты самых высоких деревьев.
Кому-то, наверное, будет трудно представить себе степень моего отчаяния, которое все-таки подтолкнуло меня к прыжку, но я стал свидетелем черной магии, колдовства, видел злобного колдуна и состоявших у него на службе зловещих мертвецов. Никакого иного выхода у меня не было: либо вернуться через крышу прямо в лапы Остерманна и его неживых подручных, либо рискнуть и прыгнуть. В падении меня перевернуло спиной вперед, и я крепко ударился о землю. Боль пронзила все тело, но тут же стихла. Подняться мне уже не пришлось. Теряя сознание, я заметил торопившегося ко мне мертвеца, того, которому крышкой люка напрочь снесло верхнюю часть черепа.
Очнулся я, лежа в постели, и первым делом принял все случившееся за дурной сон. Сердце мое билось спокойно, да и дыхание, пусть и сдавленное, было в норме. Оглядевшись, я понял, что пришел в сознание в незнакомой комнате чужого дома, а позже выяснил, что практически полностью парализован. Ни ног, ни тела я не ощущал, словно от меня осталась одна только голова. Лишь моя левая рука не утратила чувствительность, хотя я и не мог ею пошевелить. Слезы потекли из моих глаз, и я долго не мог их унять.
В общей сложности неделю я провел в комнате, беспрестанно плача и моля о помощи. Два раза в день ко мне наведывались те, кого я никак не ожидал увидеть в доме Остерманна. Приходившие кормили меня жидкими кашами, поили, а затем меняли постельное белье и обмывали мое вялое тело от скопившихся нечистот, ведь я был лишен возможности контролировать естественные потребности своего организма.
В первый день таким помощником был наш священник. Во второй явилась вдова Закс - противная старуха, нелюбимая никем из жителей Дорвина. На третий день я перенес сильнейшее потрясение, поскольку ухаживать за мной пришла Агнес Крокер - пятнадцатилетняя девушка, в которую все мальчишки города, включая и меня, были влюблены. Никто из них в моем присутствии не проронил ни слова, не ответил на мои мольбы о помощи. Они заканчивали свои дела и нежданно ожившими немыми истуканами покидали дом Бруно Остерманна. Провожая их взглядом, я видел, что входная дверь, через которую они возвращались в мир, находится в одном-единственном шаге от моей комнаты, и слезы вновь бежали из моих глаз, ведь дверь к свободе была для меня недостижима.
Меня, разумеется, искали. Едва заслышав во дворе кого-нибудь из горожан, я принимался кричать, срывая горло, и каждый раз поразительным образом оставался неслышным. Посетители приходили в дом Остерманна, останавливались на пороге, точно напротив комнаты, где я вопил и призывал увидеть и услышать меня. Вечером первого дня мельника навещала и моя мать. Она расспрашивала Бруно Остерманна обо мне, а тот, сочувственно качая головой и цокая языком, отвечал, что не видел меня и готов поучаствовать в поисках. Мама несколько раз отводила мокрые от слез глаза, заглядывала в комнату и не могла не заметить меня, но отчего-то не замечала, так же, как и не слышала.
Набираясь мужества, я звал самого господина Остерманна, понимая, что если и просить у кого-то милости к себе, то именно у него. Он посетил меня по собственной воле вечером третьего дня и начал разговор так:
- Ты, не сомневаюсь, называешь меня проклятым колдуном, некромантом и тут допускаешь первый из промахов, ведь я не кто иной, как дьявол. А ответом на вопросы, каким образом ты остаешься невидимым и неслышным для окружающих, и отчего же мать не увидела тебя и не услышала твоих криков, будет то, что я - повелитель иллюзий. Такова моя особенность. Даже этого дома в сущности нет, и от фундамента до громоотвода он лишь тень реальности, мираж, безобразно собранный из кучи камней и ломаных досок. Все приходящие ко мне попадают в иллюзию, которой я умело руковожу. Химеры творятся мною для каждого в отдельности и для всех скопом, в зависимости от необходимости, от конкретной ситуации, от того или иного человека, встретившегося со мной. Тебя никто не слышал по той причине, что в созданной иллюзии я не отвел тебе места. Вместо этой кровати наведывавшиеся ко мне видели сундук, шкаф или ночную вазу, твоя же мать увидела здесь не спальню сына, а чулан без окон, захламленный не пойми чем. Мои обманки могут быть столь тонки и сложны, что люди никогда не догадаются о них. Священник, вдова Закс и девица Крокер, которые мыли тебя и кормили, и близко не воспринимали своих действий, полагая, что заняты по хозяйству в собственных домах. Или взять моих работников, хорошо известных в округе. Являясь высушенными временем покойниками, не способными к речи, они видятся жителям Дорвина крепкими мужчинами. Эта иллюзия так изящна, что некоторые женщины даже заглядываются на них, а ваш священник считает моих мертвецов отличными собеседниками.
Бруно Остерманн говорил и говорил своим приятным звучным голосом, рассказывал обо всех иллюзиях, которые он создал, находясь в Дорвине, и переживал, что его тяжкий труд никем не может быть оценен по достоинству, чего ему больше всего хотелось. В этом и заключалась суть его откровенности: он жаждал похвалиться и получить награду в виде восхищения от человека, одного из немногих, кто посвящен в тайну.
