Карел Чапек-Ход - Чешские юмористические повести. Первая половина XX века
— Это колоссально! — воодушевился молодой человек.— Я абсолютно с вами согласен!
Я опять уселся за наш унылый стол.
Настроение мое улучшилось.
Захотелось потанцевать с девушками, развеять тоску одиночества в общении с женщинами, что всегда есть лучшее лекарство от тоски.
Но выпитое вино, вместо того чтобы сказать: «Иди!», шептало: «Сиди!»
«Почему же все-таки надо мной смеялись? Разве я читал что-нибудь смешное? Непонятно, хотя, конечно, надо признать, слово очень действует на воображение. Слово оттачивает зрение, слух, обоняние и осязание».
Дывы сыныыкы,
Ны грыстыты ы пытыкы…
Пани воспитательница, все это время сидевшая как на иголках, внезапно одела черную шляпу, пальто и пошла за директоршей, потому что девушек невозможно было ни уговорами, ни силой заставить идти домой.
Я продолжал свои размышления над стаканом вина.
«А может, у меня такая нелепая физиономия, что стоит только предстать перед публикой, и она уже начинает покатываться со смеху! Ужас!»
Пан управляющий наклонился ко мне через стол:
— Я позволю себе, уважаемый пан писатель, сделать одно конкретное замечание по поводу вашей прекрасной лекции, а именно: пчеловодство — это ведь тоже искусство, и какое!
— Разумеется, пан управляющий! — ответил откуда-то прибежавший в пальто и в шапке секретарь. Придвигая ко мне стул, он прибавил:
— Итак, маэстро, я уже договорился с кассиром, поймал его в «Щуке». Сейчас все приведем в порядок! Вот в этом конверте деньги за билеты туда и обратно, и, пожалуйста, распишитесь вот здесь. Благодарственное письмо за подписью председателя и секретаря мы вышлем по почте.
Воспользовавшись моментом, пока мы шептались с секретарем, какая-то молодая женщина негромко спросила у жены директора музыкальной школы:
— Как себя чувствует Петрик?
Мясистое лицо высокой седовласой дамы, видно совсем недавно ставшей бабушкой, расплылось в улыбке. Не обращая внимания на почтительную тишину за столом, она воскликнула энергичным альтом:
— Ах, это необыкновенный ребенок! Представьте себе, он уже сам встает!
Все шестеро членов культурной общины сразу встрепенулись. Шестеро молчаливых участников традиционных посиделок с писателем, как по команде, задвигались на своих стульях, заулыбались и закивали головами в разные стороны — будто на них брызнули живой водой.
— Что, что? — воскликнула пани Мери, опять подсаживаясь к нашему столу.— Петрик Гадрбольцев уже встает? Не может быть!
— Ну зачем бы я стала говорить неправду, пани Жадакова! Сегодня утром мы с дочкой его искупали, он поспал, Андулка постелила ему на пол овчинку и говорит — я слышала это собственными ушами — Петрик, паси лошадок, паси! Я как раз доделывала лапшу, потом вхожу в комнату, а Петрик стоит на ножках! Держится за кроватку! Я от радости так и подпрыгнула, чуть его не задушила…
Слова счастливой бабушки довершили процесс коллективного воскрешения из мертвых.
И чудо это сотворил прекрасный малыш, Петрик Гадрбольцев, мирно спящий в этот полночный час в своей кроватке, в купеческом доме на площади. Он сдвинул с нас тяжелый надгробный камень социально-гносеологических проблем современного искусства с такой легкостью, будто это был кусок картонного театрального реквизита.
Дамы оживленно заговорили о детях и прислуге, о том, кто в городе собирается жениться или выходить замуж.
Мужчины принялись обсуждать непорядки в ратуше и болезнь местного священника, давно страдавшего от камней в почках.
— У меня всегда были очень неглупые служанки, но я и платила им порядочно,— сказала пани Мери.
— А наша Барча,— пожаловалась супруга директора,— до того бестолковая, тут она мне как-то положила…
Я слушал с большим интересом, и даже позволил себе высказать собственное мнение на этот счет.
— Мне кажется, милые дамы,— вступил я в разговор, заказав новую порцию бадачонского,— что у умной женщины обязательно должна быть глупая служанка, а у глупой — совсем дуреха, только тогда они будут ладить между собой. Из этого вытекает, что когда новое общество вырвет нашу деревню из вековой отсталости, а инженеры и техническая интеллигенция обеспечат ее всеми достижениями науки и техники, в полном соответствии с энергетическими принципами, которые являются для нас наивысшими законами вообще,— решительно все деревенские девушки будут умными и образованными. Институт прислуги должен отмереть! Не пугайтесь, милые дамы! Современная цивилизация, творящая чудеса — трансатлантические лайнеры на турбинах, аэропланы, взлетающие в стратосферу, небоскребы,— заменит ручной труд электрическими роботами!
Воцарилась тишина; затем голос подал управляющий:
— К вопросу о технических достижениях! Вы знаете, господин писатель, о медовухе упоминается уже в «Краледворской рукописи» {126}, в песне «Людиша и Любор», где рассказывается о пиршестве у князя Залабского, во время которого слуги разносили кушанья заморские и питье медовое, и потому все пировали весело и шумно…
— Об этом я не знал.
— Я, господин писатель, уже тридцать лет изготовляю медовуху по старочешскому рецепту. Меня награждали и серебряными, и бронзовыми медалями! Я позволил себе сунуть в карман вашего пальто бутылочку, чтобы вы попробовали.
— Огромное вам спасибо, огромное спасибо! — я пожал пану управляющему руку.
И мы оба громко рассмеялись.
И все это благодаря тебе, Петрик Гадрбольцев, ведь ты не просто сам встал на ножки, ты поставил на ноги меня, да и всех членов культурной общины города.
В тот памятный день ты впервые проявил себя как настоящий мужчина, каким и повелел тебе быть дух земли, зачав тебя под материнским сердцем и поместив на нашей планете, чтоб ты жил, дышал, и главное действовал; ты, как говорит в эту минуту твоя бабушка, удивительное творение природы, ты прелестный карапуз, представляющий со своим «уа, уа» сложнейшую гносеологическую загадку!
Видел бы ты, Петрик Гадрбольцев, наши разрумянившиеся лица, слышал бы наш оживленный разговор о пчелах, о некой Мане, которая так долго выбирала женихов, что перестаралась и должна была в результате выйти за бродягу без роду и племени. Слышал бы ты, как дружно мы осуждали сварливую экономку пана священника, которая, будучи и сама лишь тварью божьей, на других живого места не оставит.
Спасибо тебе, Петрик, Милосердный Искупитель! Спасибо!
Смотри-ка, все уж и забыли, что я «маэстро», и считают меня человеком, и поверяют мне свои тайны, и открыто говорят в моем присутствии о своих делах, с радостью убеждаясь, что и я, как это было видно из моего молчаливого участия, а теперь из страстных речей,— люблю ребятишек, пчелок и всяких зверюшек, вполне одобряю вязанье свитеров и даже могу посоветовать, как лучше чистить керамическую посуду.
В честь тебя, Петрик Гадрбольцев, я заказываю еще порцию бадачонского, встаю и торжественно произношу тост за твое здоровье, расчудесный ты парень, цветочек из садика самого черта — я поднимаю бокал за здоровье твоих родителей и твоей счастливой бабушки, за здоровье уважаемой супруги управляющего и, и, конечно же, за все семьдесят пять ульев и за итальянских пчел моего друга пана управляющего, за драгоценные страдиварки, за всю музыку скопом и за музыкально-педагогический талант пана директора школы, за самоотверженного пана секретаря, знатока здешних достопримечательностей, пана Гимеша, а в первую очередь — за пани Мери, оказавшую мне столь радушный прием и усиленно потчевавшую меня — теперь я открою почтенной публике маленький секрет — именно тем, чего я терпеть не могу: чесночной похлебкой, ливером и медовой халвой, но она в этом совсем не виновата, виноват я сам, вздумавший подшутить над паном секретарем — простите меня, пан Гимеш, простите, уважаемая пани Жадакова, что вы, что вы,— ах, это все пустяки, разрешите поднять бокал за здоровье всех присутствующих, за ваше здоровье!
Бог здоровья вам желает
В нашем милом крае,
Бог здоровья вам желает — все-ем!
Видел бы ты, Петричек, как была потрясена пани Мери.
Слышал бы ты, как все хохотали, когда я демонстрировал свой мокрый карман! Мы до того разошлись, что на нас с любопытством стала поглядывать вся пивная: что это там происходит, за столом культурной общины? Мы так шумели, что лесничие in corpore [80] поднялись и подошли к нам с пол-литровыми кружками пива и рюмками сливовицы, во главе со своим патриархом дядюшкой Сейдлом и белокурой Властичкой, к которой все время клеился какой-то малый с черными усиками. Музыканты грянули туш, и мы выпили — дай бог вам здоровья — траляля, траляля,— здесь нас двое, здесь нас два; я то и дело лез обниматься с пани Мери, а она и думать забыла про свои морщинки и свою прическу, про свое лицо, как у китайского императора, только посмеивалась и, очень довольная, ворковала: «Проказник, оставьте меня — шалун вы этакий!»
