Карел Чапек-Ход - Чешские юмористические повести. Первая половина XX века
И не убеждайте меня, что в окружении стольких красот не стыдно снимать пыльный костюм, грязные башмаки, топавшие по всякой дряни, сдирать с ног дырявые носки, в общем, разоблачаться догола и нырять под пуховую перину в белоснежном чехле без единой складочки, на котором вытканы серебряные пионы.
Да что это с тобой? Чего это ты вдруг скис? Руки-ноги отяжелели, колени не гнутся?
Я стал искать, куда бы мне присесть.
Как Голем {132}, я доковылял до портфеля, достал газету, расстелил ее на роскошном парчовом диване в стиле модерн и тихонечко присел на самый краешек, сгорбив спину и подперев голову руками.
Почему я не ложусь в кровать? Чего я боюсь? Замурованной монашки, согрешившей с молодым егерем? Ох-о-хо! Пусть себе, на здоровье, приходит и снова согрешит. Добро пожаловать! Так в чем дело, приятель? Вспомни, где тебе только не приходилось ночевать! И в замках, по которым в полночный час бродили привидения, а ты спал, как суслик. И в новопазарских гаремах {133}, на ложах, где всего лишь за день до прихода войск томно возлежали одалиски, покуривая кальян. И в семействах почтенных горожан Чехии и Моравии, где сон твой охраняла сама Либуша {134}, вершившая суд над Хрудошем и Штяглавом, и у словацких пасторов, с непременной Библией на столике. Ты спал в поездах и на вокзалах, в тесных кухнях у ремесленников и рабочих, спал на диванах со сломанными пружинами, где, проворочавшись всю ночь, ты так и не мог отыскать своей ямки, на раскладушках и кушетках, у которых разъезжались ноги; ты с удовольствием спал на постоялых дворах, даже если с постели твоей сыпались доски. А сколько раз ночевал ты на улице, в саду, в беседках и на верандах, а во время войны — под открытым небом, в лесу, а в Сербии прямо на камнях или в снежных сугробах, и в черногорских курятниках, в овинах, в стогах кукурузы, на чердаках крестьянских домов Тироля, в ванной или на бильярде в горных шале. И все это по многу раз, не говоря уж о госпиталях, которых столько было на твоем пути от албанского Съеша до Праги и Броумова, что не перечесть. А еще ты спал в словацких хатенках под перинами-валунами и посреди супружеской постели, между хозяином и хозяйкой. Короче говоря, человек ты по части ночлега опытный и искушенный.
Так почему же сейчас ты стесняешься нарушить невинность этого тщательно убранного парадного ложа? Ну что ты стыдишься, будто ты в храме и раздеваешься, чтобы нагим улечься на алтарь?
«Признайся, жалкая ты личность! — взывала ко мне мужественная половинка моего я,— признайся, трус несчастный, что боишься пани Мери, она и тебя поставила на колени, превратив твою твердую грудь в эластичную губку! А все почему? Да потому, что пани Мери — существо сверхъестественное, всемогущее и вездесущее, она и сейчас здесь, в комнате, видишь? Вот стоит она возле ширмы, выпрямившись, с каменным лицом, и пристально следит за каждым твоим движением: не натворил бы ты чего-нибудь в этом постоялом шатре, не испачкал, не испортил. Видишь, как она недовольна, что ты сел неприличной частью тела прямо на парчовый диван, некультурный ты человек! Взгляни в эти строгие глаза, пронзающие насквозь, и веди себя как подобает, невоспитанный субъект, наевшийся крендельков,— ты ведь в гостях у аббатисы самого сурового ордена, у гроссмейстерши телесной чистоты, у генералиссимуса железной дисциплины, у предводительницы миллионной армии наших чешских женщин, смертельных врагов бактерий!»
Возмутившись, до какого унизительного состояния я себя довел, я вскочил с места, распахнул настежь двери, набычил голову и обратился к ширме:
— Сударыня, извольте слушаться, здесь приказываю я. Предлагаю вам почетное отступление со всей вашей амуницией — прошу вас, почтеннейшая, брысь-брысь!
Я изгнал привидение, закрыл дверь и повернул ключ.
Мне стало легче.
Я стал яростно срывать с себя одежду, один башмак летел в одну сторону, другой — в другую; пиджак, воротничок, галстук я швырял куда попало.
На мое затуманенное сознание приятно действовал весь этот возникавший беспорядок, без которого немыслимы ни жизнь, ни труд в поте лица, ни созидание — материальное или духовное; даже чихнуть без него невозможно, не говоря уж о сне.
Босой, в рубашке, я прислонился к умывальнику, расстегнул ремень и спустил брюки до колен. И тут мои слезящиеся глаза наткнулись на мадонну, висящую прямо над кроватью.
«Нет, спальня — явно неподходящее место для изображений святых и богородиц. Почему не вешают их в столовой, где едят хлеб, божий дар, запивая его пивом, вином или ликерами? Или в музыкальном салоне, где можно собраться и петь, господа бога славя: „Господь наш всемогущий!“ Зачем пускают их в дортуар? Представляю, чего здесь только не насмотрятся божественные особы, святые и невинные девицы, чего только не наслушаются? Меня бы не удивило, если бы они дружно полезли со стенок — ни один крючок бы их не удержал».
Рама сияла, как алтарь. В окружении лилий торжественно восседала святая, устремив на меня ласковый и в то же время чуть насмешливый взгляд.
Опять натянув брюки, я дошел до середины комнаты и, присев на корточки, спрятался за спинку кровати.
Хорошо, что я догадался выглянуть. Мадонна скосила глаза и смотрела, что я там делаю.
Быстро покинув свое убежище, я скрылся за ширмой.
Там я спокойно, с комфортом, разделся. На всякий случай посмотрел в щелочку.
Мадонна смеялась во весь рот.
«Ну вот, начинается! Отомар смеялся над моими книгами, на лекции моей тоже хохотали, а теперь еще и святая богородица потешается надо мной. Ах, Яромир, Яромир!»
Выждав удобный момент, я как мышка прошмыгнул на четвереньках через открытое пространство между ширмой и спинкой кровати и, уже недоступный посторонним взорам, нырнул под перину.
Когда в голове моей, слава богу, прояснилось и я нагнулся за носовым платком, брошенным в ящик ночного столика, вместе с платком вылетел мой перочинный ножик, зацепившийся за него приоткрытым лезвием, а ножик, в свою очередь, вытянул из ящичка кружевную салфетку, попавшую дырочкой на кончик штопора. Аккуратно отцепив эту тонкую, ажурную вещичку, я положил ее обратно, заметив на дне ящичка листок бумаги, где было написано: ОМ МАНИ ПАДМЕ ХУМ! {135}
Рассматривая эти непонятные слова, я пытался читать их задом наперед, потом — пропуская одну и две буквы, слева направо и справа налево.
Поскольку отдельные буквы имели чрезмерный наклон, мне показалось, что здесь сгодилась бы дешифровальная система Фредерика. Но для этого нужна была табличка.
Я решил прибегнуть к помощи графологии. Ну, ясное дело! У кого, кроме Отомара, может быть такой небрежный почерк, с угловатыми и длинными, как палка, буквами! Кто, кроме него, может скрываться за корявыми очертаниями запутанных слов?
Но что его заставило написать эту загадочную фразу, которую невозможно расшифровать? Может быть, страх перед женой, и он специально писал так, чтобы она ничего не поняла, а поняли бы только гости, ночующие в этой спальне? Может, он считает, что все они знают арабский язык? Или что наши министры владеют негритянским? А вдруг это какое-нибудь неприличное древнеиранское ругательство?
Такая шуточка вполне в духе Отомара!
А, может быть, это предостережение?
Я перевернул листок. На другой стороне в разных местах, как попало, карандашом и чернилами, были нацарапаны отдельные фразы; неизвестные корреспонденты меняли почерк. В левом углу мелкими буковками было написано: «В лотосе не умывайся». Посредине кто-то витиевато, со всевозможными крючками и загогулинами вывел: «Дорого яичко ко Христову дню!» Под этим стояло: «А где ты был раньше?» В самом низу красный карандаш написал: «Топаю на вокзал в мокрых носках!» Сверху — четким каллиграфическим шрифтом: «Я тоже». А через всю страницу тянулось: «Наконец-то дошло — огромное тебе спасибо, благодетель!»
Какое-то время я еще пытался понять, что к чему.
Но, чувствуя смертельную усталость, махнул на все рукой, положил листок обратно, прикрыл салфеткой и задвинул ящик.
Повернувшись на правый бок и ни о чем больше не думая, я сразу же уснул, не подозревая, что ждет меня утром.
Многие наши авторы-юмористы наивно полагают, будто для достижения комического эффекта, дабы читатель «давился от смеха»,— надо непременно сгущать краски.
Если бы и я сочинял юмористические рассказы, я постарался бы, не жалея красок, подробно и досконально описать все, что приключилось со мной во сне.
Я написал бы, как мне приснилось, что вдруг зажглась люстра, тихо отворилась дверь и вошла смертельно бледная пани Мери в маске карающей Немезиды. Как, величественно стоя посреди комнаты, она с отвращением смотрела на учиненный мною кавардак — на полу, на столе, на диване и стульях. Я написал бы, что совсем не испугался, а, вскочив с кровати, двинулся на нее с криком: «Хум, хум-хум!», и пани Мери превратилась в многоглавого дракона с китайскими физиономиями на длинных шеях. И они стали соваться во все углы и отчаянно браниться. Этим дело не кончилось. Всякие вьюны и лианы на мебели и обоях в стиле модерн вдруг стали разрастаться, превращая комнату в джунгли, полные мыльных пузырей. Свернувшаяся в клубок змея соскользнула с ночного столика на пол, пытаясь ужалить меня в босые ноги. Я пристукнул ее ночным горшком и, сорвав ближайший ко мне лист сабельника, стал рубить головы дракону. Но вместо каждой отрубленной вырастали по две новых. И тут меня будто осенило. Я схватил парчовый диван, размахнулся им по-богатырски, задев люстру, с грохотом упавшую на пол, и с кличем: «Ом мани падме — хум — хум!» со страшной силой ударил по дракону. Земля задрожала. Глаза полезли на лоб, скосились и часто-часто заморгали. И вдруг наступило утро. В комнате стало светло. Вещи вернулись на свои места. Дракон превратился в милую и скромную пухленькую крестьяночку с добрым лицом, в которой я с трудом узнал пани Мери. Она ласково улыбнулась, как умеют улыбаться лишь люди с добрым сердцем, протянула мне ручку и нежным голосом сказала: «Благодарю тебя, о храбрый рыцарь Яромир, освободивший меня своим волшебным словом от колдовских чар злого мельника Яндасека!» Я с улыбкой поклонился, мол, не стоит благодарности, галантно предложил даме руку и проводил ее в коридор, где — откуда ни возьмись — появился Отомар. Он бежал нам навстречу, чисто выбритый, причесанный, надушенный одеколоном «Лаванда», в новом элегантном костюме из магазина Негера. Захлопали двери, с криками: «Мамочка-папочка!» прибежали дети, подошла, плача от радости, гувернантка — ей больше всех доставалось от заколдованной хозяйки, приковыляла кухарка, появилась горничная, постукивая высокими каблучками. Все обнимались и целовались, радуясь счастливому освобождению от злых чар. Целовался и я, и больше всего с хорошенькой Бетушкой, отвечавшей мне горячими поцелуями… Как по команде, завертелись все моторы и механизмы, пришли в движение кухонные комбайны и миксеры, мешалки и дробилки, накалились электрические плиты, зашипело сало. Весть о чудесном избавлении дома Жадаков и всего города от колдовских чар злого мельника Яндасека облетела всю округу. Пока мы пировали в рыцарском зале,— а я так с превеликим удовольствием, потому что был ужасно голоден,— пока мы отмечали возрождение семейного счастья дорогого друга Отомара, который, сияя от радости, восседал как счастливый жених с цветочком в петлице рядом со своей трогательной, милой, скромной супругой, с улыбкой поглядывавшей, как резвятся ее детишки на парчовом диване, настоящем семейном диване с разодранной обивкой и сломанными пружинами, мы слышали, как непрерывно низвергается Ниагара — это гувернантка спускала в уборную все лекарства, все капли, витамины, гормоны и тому подобные бактерии.
