Карел Чапек-Ход - Чешские юмористические повести. Первая половина XX века
— Умывальник! Пусть господа умоются у себя в номере. Вы в какой комнате? — повернулась она к черной доске с ключами.— Ах, вот как, господа живут не у нас! Анка, принеси-ка что-нибудь умыться!
Какая-то старушка поставила перед нами тазик. Я поболтал в воде рукой. Полез за носовым платком.
— Да вытрите хоть бы о мой фартук! — сказала она.
— Спасибо!
— Не за что, сударь.
На обратном пути, когда мы шли по лабиринтам этой стародавней харчевни, я в глубине души подумал, что Отомар, пожалуй, прав.
Люди идут на лекцию, чтобы развлечься, узнать что-нибудь новенькое, вырваться из повседневности, забыть свои житейские дела и заботы, убежать от самих себя. Поэтому и пользуются особой популярностью лекции о заморских краях с демонстрацией вручную раскрашенных картинок.
«Будем действовать иначе»,— сказал я себе, усаживаясь за столик перед сильно поредевшей аудиторией.
Чтобы овладеть вниманием слушателей, я начал с рассказа, обычно имевшего успех,— «Хоры ангельские» {121}. Как бы сокрытые в мехах бесхитростной гармошки, эти самые хоры пели солдатам, заброшенным в забытые богом места, куда-то на край света, трогательную песню о доме и о вселенной, раскинувшей над ними свой звездный полог.
Я так увлекся, что перестал следить за собой и, вместо того чтобы, как принято, бубнить себе под нос, читал громко и звучно,— да! Чтобы слова доходили до самого сердца.
Мне похлопали.
В середине другого рассказа — «Изобретатель» {122}, где речь идет о человеке, расхваливающем свое изобретение — бесшумное ружье, сконструированное из клетки для кроликов, в зале засмеялись.
Когда я кончил, раздались дружные аплодисменты.
«Наконец-то лед тронулся!» Только бы еще в соседнем помещении перестали в такт вальсу, звучащему по радио, дубасить в деревянную стенку. Стенка ходила ходуном.
«Ну вот, братец, ты и добился своего»,— сказал я себе и начал для разнообразия медленно, трагически понизив голос, читать печальную повесть о сыне, безмерно любившем свою мать {123}. Желая порадовать ее продвижением по службе, он совершает не только героические, но и бесчеловечные поступки, в чем потом и раскаивается.
К моему удивлению, разошедшаяся публика совершенно беззастенчиво продолжала веселиться дальше.
Когда я, смущенный и раздосадованный непонятным явлением, на минутку оторвался от книги и посмотрел в зал, все так и покатились со смеху.
Окончательно сбитый с толку, я скосил глаза и заморгал.
Новый взрыв безудержного хохота.
«Может быть, у меня сажа на лице или какой-нибудь беспорядок в одежде?» — подумал я.
Я сел и незаметно оглядел свой костюм.
Во время паузы публика утихомирилась.
Но когда я опять поднялся и грустным голосом стал читать душещипательную сцену, где Милан, оскорбленный, что его не повысили в должности, напился, и, нахлобучив на себя дамскую шляпу с перьями, высовывает язык своему отражению в зеркале со словами: «Привет, Милан!» — в зале началось что-то невообразимое. Барышни-студентки завизжали, подростки в заднем ряду встали на стулья, гогоча и кривляясь, а главное, что меня поразило в самое сердце, даже пани воспитательница и та смеялась во весь голос, издавая какое-то странное голубиное клекотанье.
Даже почтенный дедушка, поддавшись всеобщему веселью, хихикал, покряхтывая; даже пани Мери настолько забылась, что буквально валилась на стол от смеха.
«Кошмар,— подумал я,— такой серьезный, проникновенный рассказ, а люди веселятся».
Напрасно я сделал новую паузу в надежде, что зал угомонится. Напрасно, сурово нахмурив брови, поднял руку, призывая к тишине и порядку.
Ответом мне была настоящая буря гомерического хохота.
Я совсем растерялся.
Я уже был сыт по горло этой своей культурно-просветительской деятельностью в проклятом городе!
Мне хотелось швырнуть книгу на стол и заорать: «Тихо! Да как вы смеете! Я рассказываю историю, полную черного эдипова комплекса, полную роковых парадоксов, а вы?..»
Но в это время за стеной у лесников поднялся шум, все радостно загалдели, послышались возгласы: «Сейдл, ха-ха-ха! Сейдл явился! — Привееет, Сейдл, дай я обниму тебя, шумавский волчище!»
Это вечерним поездом из Южной Чехии приехал, как мне сказали потом, знаменитый шварценбергский лесничий {124} Сейдл, признанный король охотничьих анекдотов.
В следующий миг произошло нечто, о чем бы я предпочел умолчать, чтобы сохранить к себе хоть каплю уважения со стороны читателей этого рассказа.
Но честность и искренность, две добродетельные сестрицы писательского ремесла, требуют, чтобы я без утайки описал, при каких скандальных обстоятельствах закончилось мое выступление.
С тех пор прошло много лет, и я уже точно не припомню, что же, собственно, произошло в помещении за деревянной перегородкой.
Вроде бы официант, перегруженный тарелками, столкнулся с каким-то захмелевшим лесником; кто-то из них всей тяжестью своего тела навалился на перегородку. Раздался удар, послышался зловещий звон бьющейся посуды, после чего от стенки отделился здоровенный прямоугольный кусок и, чуть поколебавшись, куда ему падать, с ужасающим грохотом рухнул по ту сторону от нас, прямо на егеря, мирно пьющего вино за длинным столом.
Сперва все оцепенели от страха. Наступила гробовая тишина.
Потом все дружно загомонили, окликая людей, погребенных под перегородкой и облитых пивом: «Алле! Как вы там!» Чей-то раздраженный голос возмущенно вопрошал: «Ну что у нас за порядки?»
В образовавшейся дыре, через которую потянуло клубами табачного дыма, возникла физиономия папаши Сейдла — огромный красный блин со сверкающей плешью, моржовыми усами и длинной седой бородой,— а рядом морды двух его гончих. Встав на задние лапы, они что-то вынюхивали на внезапно образовавшемся сквозняке, высоко задрав свои породистые носы.
— Ах плутишки! Да ведь у вас здесь прячутся девчата!
После этих слов старшего лесничего Сейдла какая-то барышня радостно воскликнула: «Дядюшка, милый дядюшка!» Из-за стола поднялась одна из воспитанниц училища, хорошенькая стройная девушка, и бросилась прямо к дыре.
— Дядюшка, вот хорошо-то, что вы приехали! — Она обвила руками дядюшкину шею, а он, не выпуская из левой руки поднятую рюмку, обнял своей медвежьей лапой племянницу, ласково похлопывая ее по спине.
Раздалось пять звонких поцелуев.
— Ого-го! — послышались протестующие возгласы мужчин, и пролом мгновенно заполнился лицами молодых и старых лесников.
Пока дядюшка Сейдл, посмеиваясь в усы, обнимался с Властичкой, остальные девушки, воспользовавшись суматохой, повскакали с мест и помчались к импровизированному окошку.
— Привет, привет, милые дамы — давайте к нам! — звал дядюшка Сейдл.
— Мое почтение, барышни! — вопил какой-то молодой егерь.
— За вашу красоту, очаровательные созданья! — хором кричали лесники, размахивая пол-литровыми кружками с пльзенским.
Все приветствовали девушек, пили за их здоровье, протягивали им руки, а тут еще квартет саксофонистов, подоспевший со свадьбы, громко грянул бравурный марш.
Тщетно пыталась воспитательница оттащить девушек от дыры. Напрасно ринулись к пролому, чтобы помочь ей, другие почтенные дамы и господа.
— Здесь заседание просветительского общества! Прошу всех на свои места! — надрывался пан Гимеш.
— Да оставьте вы их в покое! — весело воскликнула пани Мери, единственная из всех, не считая меня, оставшаяся на своем месте.
Оскорбленный до глубины души таким завершением своей лекции, я объявил по сути дела самому себе:
— Дамы и господа! На этом разрешите закончить. Благодарю за внимание.
Свернув свои листочки и собрав книги, я задул свечу, одел пальто, надвинул шляпу на глаза и заторопился к выходу.
Я брел по катакомбам отеля, и мне больше всего хотелось оказаться где-нибудь в укромном уголке и зарыдать над самим собой.
Но, выйдя на площадь и глотнув свежего воздуха, я сказал себе: «А теперь я рассчитаюсь с Отомаром!»
Я кипел от ярости. У меня чесались руки.
Любезный пан секретарь догнал меня у фонтана, посреди заснеженной площади.
— Маэстро, может быть, вы посидите с нами немного — мы просим вас!
Остановившись, я раздумывал, а не отвести ли мне душу прямо сейчас, намяв бока этому субъекту.
Ни за что бы я не пошел с ним, если бы не вспомнил, что ведь я гость пани Мери, а ключи от дома у нее.
Во дворе гостиницы, у входа в ресторан, мы застали всех своих слушателей и дядюшку Сейдла, обнимавшего за талию стройную Властичку в белом берете.
Велись серьезные переговоры, обсуждались важные вопросы.
Пани воспитательница долго и упорно сопротивлялась:
