Орхан Памук - Снег
– Но я же не смог никого опознать.
Сунай гневным движением, в котором не было ничего театрального, схватил Ка за руку, вытянул его из комнаты, провел по широкому коридору и втолкнул в белоснежную комнату, обращенную окнами во внутренний двор. Оказавшись в комнате, Ка испугался не того, что там было грязно, а того, что увидел много интимных вещей. Ему захотелось отвернуться. На веревке, натянутой между задвижкой на окне и гвоздем в стене, были развешаны чулки. В открытом чемодане у стены Ка увидел фен, перчатки, рубашки и такой большой бюстгальтер, какой могла носить только Фунда Эсер. Она сидела тут же, на стуле, перебирая предметы макияжа, помешивая что-то в миске, стоявшей на покрытом бумагой столе (Ка подумал: компот или суп?), и одновременно что-то читая.
– Мы здесь ради современного искусства… И неотделимы друг от друга, как ноготь с пальцем, – сказал Сунай, еще сильнее сжав руку Ка.
Ка, не понимая, что хочет сказать Сунай, терялся между театральной игрой и реальностью.
– Вратарь Вурал исчез, – сказала Фунда Эсер. – Утром вышел из дому и не вернулся.
– Где-нибудь надрался и заснул, – сказал Сунай.
– Где ему надраться? – ответила жена. – Все закрыто. На улицы выходить нельзя. Солдаты уже начали его искать. Я боюсь, как бы его не похитили.
– Дай бог, чтобы похитили, – сказал Сунай. – Сдерут с него шкуру, отрежут язык, отделаемся от него наконец.
Несмотря на всю циничность того, о чем они говорили, и того, как выглядели, Ка почувствовал в разговоре между супругами такой тонкий юмор и такое взаимопонимание, что у него появилось к ним уважение, смешанное с завистью. Столкнувшись в этот момент взглядом с Фундой Эсер, он, повинуясь порыву, поприветствовал ее, поклонившись до пола.
– Сударыня, вчера вы были чудесны, – сказал он театральным тоном, но с искренним восхищением.
– Ну что вы, сударь, – ответила Фунда Эсер с легким смущением. – В нашем театре мастерство принадлежит не актеру, а зрителю.
Она повернулась к мужу. Супруги быстро переговорили, как трудолюбивые король и королева, озабоченные государственными делами. Отчасти с изумлением, отчасти с восхищением Ка слушал, как они в мгновение ока договорились о том, какой костюм наденет Сунай, когда вскоре будет выступать по телевидению (штатскую одежду, военную форму или костюм?); уже подготовлен письменный текст его речи (часть написала Фунда Эсер); о доносе хозяина отеля «Шен Карс»[53], в котором они останавливались в прошлые приезды сюда, и о том, что он попросил защиты (он беспокоился из-за того, что военные то и дело заходили в его отель и устраивали обыски, поэтому сам донес на двух подозрительных молодых постояльцев); они прочитали послеобеденную программу передач телеканала «Серхат», написанную на пачке сигарет (в четвертый и пятый раз показать спектакль в Национальном театре, три раза повторить речь Суная, героические и приграничные народные песни, научно-популярный фильм, представляющий туристам красоты Карса, и турецкий фильм «Розовощекая»).
– Что будем делать с нашим запутавшимся поэтом, который мыслями в Европе, а сердцем с воинствующими студентами училища имамов-хатибов? – спросил Сунай.
– По его лицу видно, – сказала Фунда Эсер, улыбнувшись, – что он хороший парень. Он нам поможет.
– Но он проливает слезы из-за исламистов.
– Потому что он влюблен, – сказала Фунда Эсер. – Наш поэт слишком чувствителен в эти дни.
– А, наш поэт влюблен? – спросил Сунай с театральным жестом. – Только самые настоящие поэты во время восстания могут думать о любви.
– Он не настоящий поэт, он настоящий влюбленный, – сказала Фунда Эсер.
Безошибочно поиграв в эту игру еще какое-то время, супруги и разозлили Ка, и ошеломили. Потом они сидели друг против друга за большим столом в ателье и пили чай.
– Я говорю тебе, если ты решишь, что поможешь нам, это будет самым умным поступком, – сказал Сунай. – Кадифе – любовница Ладживерта. Ладживерт приезжает в Карс не ради политики, а ради любви. Этого убийцу не арестовывали, чтобы выявить молодых исламистов, с которыми он связан. Сейчас раскаиваются. Потому что вчера перед нападением на общежитие он исчез в мгновение ока. Все молодые исламисты в Карсе восхищаются им и связаны с ним. Он, конечно, где-то в Карсе и непременно будет искать тебя. Тебе, возможно, будет трудно сообщить нам, но если к тебе прикрепят один или даже два микрофона, как это было у покойного директора педагогического института, а на твое пальто прицепят передатчик, то, когда он тебя найдет, тебе не нужно будет слишком сильно бояться. Как только ты отойдешь, его сразу же поймают. – По лицу Ка он сразу понял, что ему не нравится эта мысль. – Я не настаиваю, – сказал он. – Ты это скрываешь, но по твоему сегодняшнему поведению становится понятно, что ты осторожный человек. Ты, конечно, умеешь защитить себя, но я все же скажу, что тебе следует обратить внимание на Кадифе. Подозревают, что все, что она слышит, она тотчас сообщает Ладживерту и, должно быть, сообщает и то, о чем дома каждый вечер за обеденным столом разговаривают ее отец и гости. В некотором смысле из-за удовольствия предать своего отца. Но также и из-за того, что любовь привязывает ее к Ладживерту. Что в этом человеке, по-твоему, такого удивительного?
– В Кадифе? – спросил Ка.
– В Ладживерте, конечно же, – сердито сказал Сунай. – Почему все восхищаются этим убийцей? Почему по всей Анатолии его имя – легенда? Ты разговаривал с ним, ты можешь сказать мне это?
Когда Фунда Эсер вытащила пластмассовую расческу и начала нежно и старательно расчесывать выцветшие волосы мужа, Ка, которому было очень трудно сосредоточиться, замолчал.
– Послушай речь, с которой я выступлю на телевидении, – сказал Сунай. – Отвезем-ка мы тебя на грузовике в твой отель.
До окончания запрета выходить на улицы осталось сорок пять минут. Ка попросил разрешения вернуться в отель пешком, они разрешили.
На душе у него немного просветлело от пустоты широкого проспекта Ататюрка, от безмолвия соседних улиц под снегом, от красоты покрытых снегом старых русских домов и диких маслин, как вдруг он заметил, что за ним идет человек. Он прошел проспект Халит-паши и с Малого проспекта Казым-бея повернул налево. Шедший следом агент, охая, пытался поспеть за ним в рыхлом снегу. За ним следом пристроился и тот черный дружелюбный пес с белым пятном на лбу, который носился вчера по вокзалу. Ка спрятался в одной из мануфактурных лавок в квартале Юсуф-паши и стал наблюдать за шедшим следом агентом, а затем внезапно вышел ему навстречу:
– Вы следите за мной для того, чтобы получить информацию или чтобы охранять меня?
– Ей-богу, сударь, как вам будет угодно.
Но человек был таким усталым и измученным, что был не в состоянии защитить не только Ка, но даже самого себя. Он выглядел, самое меньшее, лет на шестьдесят пять, лицо его было покрыто морщинами, голос был слабым, в глазах не было блеска, и он смотрел на Ка испуганно – не как полицейский в штатском, а, скорее, как человек, который сам боится полиции. Увидев, что носки его ботинок марки «Сюмербанк», которые носят в Турции все полицейские в штатском, расклеились, Ка пожалел его:
– Вы полицейский, и, если удостоверение у вас с собой, давайте попросим открыть здешнюю закусочную «Йешиль-юрт» и посидим немного.
Дверь трактира открылась, в нее не нужно было долго стучать. Они пили со шпиком, которого, как узнал Ка, звали Саффет, ракы, ели пирожки, которыми он поделился с черным псом, и слушали речь Суная. Его речь ничем не отличалась от гневных речей других лидеров, которые Ка слышал после военных переворотов. Пока Сунай говорил, что сторонники курдского национализма и религиозных порядков, подстрекаемые нашими общими врагами, а также выродившиеся политики, которые готовы на все, чтобы получить голоса избирателей, привели Карс к краю пропасти, Ка даже заскучал.
Когда он пил вторую рюмку ракы, шпик почтительно указал на Суная в телевизоре. С его лица исчезло служебное выражение, оно сменилось выражением несчастного гражданина, который подает прошение начальству.
– Вы с ним знакомы, и, кроме того, он вас уважает, – сказал он. – У нас будет небольшая просьба. Если вы у него попросите, я избавлюсь от этой адской жизни. Пожалуйста, пусть меня снимут с расследования по делу об отравлении и направят в другое место.
В ответ на вопросы Ка он встал, закрыл на задвижку дверь закусочной, вернулся за стол и рассказал о «расследовании по делу об отравлении».
Рассказ, довольно запутанный – еще и потому, что и без того обалдевшая голова Ка моментально затуманилась, – начинался с того, что военные и разведывательные организации заподозрили, что шербет с корицей, который продавался в буфете «Модерн», где торговали бутербродами и сигаретами и куда ходило очень много солдат, был отравлен. Первое происшествие, которое привлекло внимание, произошло с одним стамбульским пехотным офицером-резервистом. Два года назад, перед учениями, которые, как было понятно, будут весьма нелегкими, этот офицер начал дрожать от температуры так, что не мог стоять на ногах. В лазарете, куда его поместили, стало понятно, что он отравился, и офицер, решив, что умирает, в гневе обвинил горячий шербет, который купил в буфете на углу проспекта Казыма Карабекира и Малого проспекта Казым-бея из любопытства, решив попробовать что-нибудь новенькое. Об этом случае, о котором забыли бы, не придав ему значения, потому что это было обычное отравление, вспомнили опять, когда еще два офицера-резервиста через небольшой промежуток времени были помещены в лазарет с теми же симптомами. Они тоже дрожали так, что заикались, от слабости не могли стоять на ногах и винили тот же горячий шербет, который выпили из любопытства. Этот шербет готовила одна курдская тетушка у себя дома в квартале Ататюрка. Она утверждала, что изобрела его сама, а когда он всем понравился, начала продавать его в буфете, которым владели ее племянники. Эта информация была получена в результате тайного допроса, сразу же проведенного в то время в военном штабе Карса. Однако в результате исследования на ветеринарном факультете тайно взятых образцов тетушкиного шербета никакого яда обнаружено не было. Когда дело уже должны были вот-вот закрыть, генерал, рассказавший своей жене об этом деле, с ужасом узнал, что она каждый день пила по нескольку стаканов этого шербета, решив, что он поможет против ее ревматизма. Многие жены офицеров, да и многие офицеры, часто пили шербет, думая, что он полезен для здоровья, да и просто от скуки. Короткий допрос установил, что офицеры и их семьи, солдаты, отпрашивающиеся на рынок, родители солдат, приехавшие навестить своих сыновей, пили очень много этого шербета, поскольку он продавался в центре города, где они проходили по десять раз за день, и был единственным новым развлечением в Карсе. Узнав об этом, генерал перепугался и, беспокоясь, как бы чего не вышло, передал дело в органы Национального разведывательного управления и в инспекцию Генерального штаба. В те дни армия, насмерть сражавшаяся на юго-востоке с партизанами РПК, одерживала победы, и среди некоторых безработных и отчаявшихся молодых курдов, мечтавших присоединиться к партизанам, распространялись странные и пугающие мечты о мести. Конечно же, различные шпионы управления, дремавшие в кофейнях Карса, знали об этих гневных мечтах: бросить бомбу, украсть людей, разрушить статую Ататюрка, отравить воду в городе, взорвать мост. Поэтому дело восприняли всерьез, но из-за щекотливости вопроса сочли неудобным допрашивать владельцев буфета с применением пыток. Вместо этого, когда продажи возросли, на кухню довольной курдской тетушки и в буфет внедрили агентов из канцелярии губернатора. Агент, работавший в буфете, снова указал, что никакой инородный порошок не попадал ни в напиток с корицей, который был собственного изобретения тетушки, ни в стеклянные стаканы, ни на тряпичные прихватки, намотанные на гнутые ручки жестяных черпаков, ни в коробку для мелочи, ни на ржавые отверстия в мойке, ни на руки работавших в буфете. А через неделю он был вынужден покинуть работу с теми же признаками отравления, мучаясь рвотой. Агент, которого внедрили в дом к тетушке в квартале Ататюрка, был намного более старательным. Каждый вечер он сообщал обо всем в письменных рапортах, начиная с того, кто входил и выходил из дома, и вплоть до описания использованных при приготовлении блюд ингредиентов (морковь, яблоки, сливы и сушеные тутовые ягоды, цветы граната, шиповник и алтей). Через короткое время эти рапорты превратились в достойные похвалы и пробуждавшие аппетит рецепты горячего шербета. Агент пил в день по пять-шесть графинов шербета и рапортовал не о его вреде, а о том, что считает его полезным, что он хорошо помогает против болезней, что это настоящий «горный» напиток и что он как будто бы взят из знаменитой курдской народной повести «Мем и Зин». Специалисты, присланные из Анкары, потеряли доверие к этому агенту, потому что он был курдом, и из того, что от него узнали, сделали вывод, что напиток травит турок, но не действует на курдов, однако из-за того, что это не соответствовало государственной установке о том, что между турками и курдами нет никакой разницы, никому не сообщили о своих соображениях. Группа врачей, приехавшая после этого из Стамбула, открыла особую санитарную часть в государственной больнице, чтобы исследовать эту болезнь. Но ее заполонили совершенно здоровые жители Карса, которые хотели, чтобы их осмотрели бесплатно, страдающие от таких обычных недугов, как выпадение волос, псориаз, грыжа и заикание, что бросило тень на серьезность исследования. Так что пока этот постепенно разрастающийся шербетный заговор, который, если это правда, уже сейчас оказывает смертельное воздействие на тысячи солдат, не подорвал ничье моральное состояние, вся работа по разоблачению вновь легла на НРУ Карса и его усердных сотрудников, среди которых был и Саффет. Множество агентов было выделено для того, чтобы следить за теми, кто пьет шербет, который с радостью варила курдская тетушка. Теперь вопрос заключался не в том, чтобы установить, как действует на жителей Карса яд, а в том, чтобы точно понять, травятся жители города на самом деле или нет. Таким образом, агенты следили за всеми гражданами – и штатскими, и военными, любившими с аппетитом пить шербет с корицей, и иногда следили за каждым из них по отдельности, выслеживая их до дверей квартир. Ка дал слово Саффету, у которого в результате этих дорогостоящих и утомительных действий иссякли силы и расползлись ботинки, рассказать обо всем Сунаю, все еще говорившему по телевизору.
