Орхан Памук - Снег
В ответ на вопросы Ка он встал, закрыл на задвижку дверь закусочной, вернулся за стол и рассказал о «расследовании по делу об отравлении».
Рассказ, довольно запутанный – еще и потому, что и без того обалдевшая голова Ка моментально затуманилась, – начинался с того, что военные и разведывательные организации заподозрили, что шербет с корицей, который продавался в буфете «Модерн», где торговали бутербродами и сигаретами и куда ходило очень много солдат, был отравлен. Первое происшествие, которое привлекло внимание, произошло с одним стамбульским пехотным офицером-резервистом. Два года назад, перед учениями, которые, как было понятно, будут весьма нелегкими, этот офицер начал дрожать от температуры так, что не мог стоять на ногах. В лазарете, куда его поместили, стало понятно, что он отравился, и офицер, решив, что умирает, в гневе обвинил горячий шербет, который купил в буфете на углу проспекта Казыма Карабекира и Малого проспекта Казым-бея из любопытства, решив попробовать что-нибудь новенькое. Об этом случае, о котором забыли бы, не придав ему значения, потому что это было обычное отравление, вспомнили опять, когда еще два офицера-резервиста через небольшой промежуток времени были помещены в лазарет с теми же симптомами. Они тоже дрожали так, что заикались, от слабости не могли стоять на ногах и винили тот же горячий шербет, который выпили из любопытства. Этот шербет готовила одна курдская тетушка у себя дома в квартале Ататюрка. Она утверждала, что изобрела его сама, а когда он всем понравился, начала продавать его в буфете, которым владели ее племянники. Эта информация была получена в результате тайного допроса, сразу же проведенного в то время в военном штабе Карса. Однако в результате исследования на ветеринарном факультете тайно взятых образцов тетушкиного шербета никакого яда обнаружено не было. Когда дело уже должны были вот-вот закрыть, генерал, рассказавший своей жене об этом деле, с ужасом узнал, что она каждый день пила по нескольку стаканов этого шербета, решив, что он поможет против ее ревматизма. Многие жены офицеров, да и многие офицеры, часто пили шербет, думая, что он полезен для здоровья, да и просто от скуки. Короткий допрос установил, что офицеры и их семьи, солдаты, отпрашивающиеся на рынок, родители солдат, приехавшие навестить своих сыновей, пили очень много этого шербета, поскольку он продавался в центре города, где они проходили по десять раз за день, и был единственным новым развлечением в Карсе. Узнав об этом, генерал перепугался и, беспокоясь, как бы чего не вышло, передал дело в органы Национального разведывательного управления и в инспекцию Генерального штаба. В те дни армия, насмерть сражавшаяся на юго-востоке с партизанами РПК, одерживала победы, и среди некоторых безработных и отчаявшихся молодых курдов, мечтавших присоединиться к партизанам, распространялись странные и пугающие мечты о мести. Конечно же, различные шпионы управления, дремавшие в кофейнях Карса, знали об этих гневных мечтах: бросить бомбу, украсть людей, разрушить статую Ататюрка, отравить воду в городе, взорвать мост. Поэтому дело восприняли всерьез, но из-за щекотливости вопроса сочли неудобным допрашивать владельцев буфета с применением пыток. Вместо этого, когда продажи возросли, на кухню довольной курдской тетушки и в буфет внедрили агентов из канцелярии губернатора. Агент, работавший в буфете, снова указал, что никакой инородный порошок не попадал ни в напиток с корицей, который был собственного изобретения тетушки, ни в стеклянные стаканы, ни на тряпичные прихватки, намотанные на гнутые ручки жестяных черпаков, ни в коробку для мелочи, ни на ржавые отверстия в мойке, ни на руки работавших в буфете. А через неделю он был вынужден покинуть работу с теми же признаками отравления, мучаясь рвотой. Агент, которого внедрили в дом к тетушке в квартале Ататюрка, был намного более старательным. Каждый вечер он сообщал обо всем в письменных рапортах, начиная с того, кто входил и выходил из дома, и вплоть до описания использованных при приготовлении блюд ингредиентов (морковь, яблоки, сливы и сушеные тутовые ягоды, цветы граната, шиповник и алтей). Через короткое время эти рапорты превратились в достойные похвалы и пробуждавшие аппетит рецепты горячего шербета. Агент пил в день по пять-шесть графинов шербета и рапортовал не о его вреде, а о том, что считает его полезным, что он хорошо помогает против болезней, что это настоящий «горный» напиток и что он как будто бы взят из знаменитой курдской народной повести «Мем и Зин». Специалисты, присланные из Анкары, потеряли доверие к этому агенту, потому что он был курдом, и из того, что от него узнали, сделали вывод, что напиток травит турок, но не действует на курдов, однако из-за того, что это не соответствовало государственной установке о том, что между турками и курдами нет никакой разницы, никому не сообщили о своих соображениях. Группа врачей, приехавшая после этого из Стамбула, открыла особую санитарную часть в государственной больнице, чтобы исследовать эту болезнь. Но ее заполонили совершенно здоровые жители Карса, которые хотели, чтобы их осмотрели бесплатно, страдающие от таких обычных недугов, как выпадение волос, псориаз, грыжа и заикание, что бросило тень на серьезность исследования. Так что пока этот постепенно разрастающийся шербетный заговор, который, если это правда, уже сейчас оказывает смертельное воздействие на тысячи солдат, не подорвал ничье моральное состояние, вся работа по разоблачению вновь легла на НРУ Карса и его усердных сотрудников, среди которых был и Саффет. Множество агентов было выделено для того, чтобы следить за теми, кто пьет шербет, который с радостью варила курдская тетушка. Теперь вопрос заключался не в том, чтобы установить, как действует на жителей Карса яд, а в том, чтобы точно понять, травятся жители города на самом деле или нет. Таким образом, агенты следили за всеми гражданами – и штатскими, и военными, любившими с аппетитом пить шербет с корицей, и иногда следили за каждым из них по отдельности, выслеживая их до дверей квартир. Ка дал слово Саффету, у которого в результате этих дорогостоящих и утомительных действий иссякли силы и расползлись ботинки, рассказать обо всем Сунаю, все еще говорившему по телевизору.
Шпик так обрадовался этому, что, когда они уходили, в благодарность обнял и поцеловал Ка, а щеколду на двери открыл собственными руками.
24
Я, Ка
Ка шел в отель, наслаждаясь красотой пустынных заснеженных улиц, а черный пес – следом за ним. Джавиту он оставил записку для Ипек: «Приходи скорее». Пока он лежал на кровати и ждал ее, он думал о своей матери. Но это долго не продлилось, потому что скоро он задумался об Ипек, которая все не шла. Даже столь недолгое ожидание Ипек доставляло Ка такую острую боль, что он с раскаянием стал думать, как глупо было влюбиться в нее, да и вообще приехать в Карс. Прошло уже много времени, а Ипек все не приходила.
Она пришла спустя тридцать восемь минут после того, как Ка вошел в отель.
– Я ходила к угольщику, – сказала она. – Подумала, что, когда станет можно выходить на улицу, в лавке будет очередь, и без десяти двенадцать ушла через задний двор. А после полудня немного прогулялась по рынку. Если бы знала, то сразу пришла бы.
Ка внезапно так обрадовался тому оживлению и бодрости, которые принесла в комнату Ипек, что сильно боялся омрачить момент, который сейчас переживал. Он смотрел на блестящие длинные волосы и на постоянно двигавшиеся маленькие руки Ипек. (Ее левая рука за короткое время поправила волосы, дотронулась до носа, до пояса, до двери, до красивой длинной шеи, снова до волос и до яшмовых бус, которые она, как заметил Ка, надела недавно.)
– Я ужасно влюблен в тебя и страдаю, – сказал Ка.
– Не бойся. Любовь, которая так быстро разгорелась, так же быстро и погаснет.
Ка охватило беспокойство, и он попытался ее поцеловать. А Ипек, совсем наоборот, спокойно поцеловала Ка. Ка был ошеломлен, потому что чувствовал, как она держит его своими маленькими руками за плечи, и переживал всю сладость поцелуев. На этот раз он понял по тому, как Ипек прижималась к нему всем телом, что и она хотела бы заняться с ним любовью. Ка, благодаря способности быстро переходить от глубокого пессимизма к бурной радости, сейчас был так счастлив, что его глаза, разум, память раскрылись навстречу этому моменту и всему миру.
– Я тоже хочу заняться с тобой любовью, – сказала Ипек. Мгновение она смотрела перед собой. И, сразу подняв свои слегка раскосые глаза, решительно взглянула в глаза Ка. – Но я сказала, не под самым носом у моего отца.
– Когда твой отец выходит?
– Никогда он не выходит, – ответила Ипек. Она открыла дверь, сказала: – Мне надо идти, – и удалилась.
Ка смотрел ей вслед до тех пор, пока она не исчезла из виду, спустившись по лестнице в конце полутемного коридора. Закрыв дверь и сев на кровать, он вытащил из кармана тетрадь и сразу начал писать на чистой странице стихотворение, которое назвал «Сложности и трудности».
