Валерий Губин - Вечное невозвращение
И казалось ему также, что слышит он чей-то голос, и даже не голос, а глухое увещевание: если сейчас заснешь, то все окажется сном, все исчезнет, и, прежде всего, Ольга, так исчезнет, словно ее никогда не было в его жизни, — и он решил караулить ее всю ночь. Но потом начал погружаться в сон, уже что-то видел там, зыбкое и непонятное, даже стал слышать музыку, все пытался понять, что это за мелодия, наконец, вспомнил, что это был старинный вальс "Осенний сон", и понял, что спит. Потом Ольга заговорила во сне — он испуганно встрепенулся, открыл глаза и лежал неподвижно, слушая, как она что-то тихо произносит, не просыпаясь. Он нагнулся над ней и услышал:
Я ехал к вам, живые сны
За мной вились толпой игривой,
И месяц с правой стороны
Сопровождал мой бег ретивый.
— "Это слова к моему вальсу, — подумал Стрелков. — Наши сны опять переплелись".
И окончательно заснул.
Во сне он снова шел через густую стену падающего снега и все пытался угадать, кто это идет впереди — ему почему то было очень важно это угадать. Он хотел догнать прохожего, но как только ускорял шаг, ноги становились ватными и подкашивались. Наконец прохожий остановился сам, поджидая его. Когда Стрелков, с большим усилием переставляя ноги, подошел, то увидел, что это Пушкин.
— Почему вы преследуете меня, сударь? — строго спросил тот.
— Что вы, Александр Сергеевич, я вас не преследую! Просто хотел узнать, где мы по-настоящему живем: во сне или наяву?
— Кто может знать — где сон, а где явь, — засмеялся Пушкин.
— Как же мне быть?
— Вы как англичанин должны знать своего великого писателя…
— Я не англичанин!
— Не перебивайте меня. Так вот Шекспир писал: "Из вещества того же, как и сон, мы созданы, и жизнь на сон похожа. И наша жизнь лишь сном окружена".
— Но как это понять?
— Это вы сами думайте, — снова засмеялся Пушкин, повернулся и пошел прочь, помахивая тяжелой тростью.
Стрелков долго вглядывался в снежную круговерть, но ничего не увидел. Он хотел рвануться, догнать, расспросить еще о чем-то очень важном, но не смог сделать ни шагу — ноги словно приросли к асфальту.
"Как хорошо было бы не просыпаться! — думалось ему. — Если еще задержаться здесь во сне, то можно понять самое главное, что составляет суть жизни, что прозвучало в словах Пушкина. Ведь когда я проснусь, все окажется пустяком. Для дневного разума все плоско и банально. Ах, если бы мне совсем не просыпаться! Я теперь понимаю, как счастливы те, кто умирает во сне".
Он проснулся оттого, что в глаза било солнце. Снег, видимо, кончился ночью, и зима опять надолго отступила. Спал так крепко, что не слышал, как Ольга поднялась и ушла.
Вечером он пошел к ней. Дверь открыл ее отец, сильно навеселе, и очень удивился.
— Уехала она, еще в обед уехала.
— Куда? — с похолодевшим сердцем спросил Стрелков.
— К тебе уехала, в Англию, на стажировку.
— Надолго?
— По-моему, на полгода. Разве она тебе не сказала, что едет? Странные у вас отношения.
Стрелков пришел через неделю, чтобы спросить ее английский адрес, но дверь никто не открыл. Он приходил еще несколько раз, однако на звонок так никто и не отозвался. Соседка, которую он встретил в последний приход, сказала, что старик уехал к своей второй дочери на Урал.
Неожиданно осень кончилась, наступила зима. Сонное состояние Стрелкова прошло, и он однажды решил, что все, что случилось с ним этой осенью, было одним из тех интересных и загадочных снов, которые последнее время снятся ему все чаще и занимают все большее место в его жизни.
Он ходил в библиотеку, читал Шекспира, вспоминал свой разговор с поэтом во сне — и решил, что может быть, чем-то он заслужил это, и Пушкин действительно хранит его, пока он жив. И встретит после смерти.
Голос в телефонной трубке
Голос в трубке был незнакомый, хриплый и часто прерываемый кашлем. Только через несколько минут я понял, что звонит Марина.
— Лежу одна, разболелась, — она хрипела, еле выдавливая слова. — Умираю со скуки… Может быть, заедешь… Давно не виделись…
"С какой стати?" — подумал я, но вслух сказал, что постараюсь выбраться часам к восьми.
— Тебе что-нибудь привезти?
— Ничего не надо, соседка все приносит… Ты сам приезжай.
Я ушел с работы пораньше, хотя было очень много срочных дел, и поехал в этот самый бестолковый и неустроенный район.
"В конце концов, я ей обязан, она мне помогла, и вообще была добра ко мне. Только когда это было — то ли восемнадцать, то ли двадцать лет назад?"
Виделись мы последний раз на похоронах общего друга. С его смертью как будто закончилась целая эпоха, распалась компания, где он был центром. Остальных теперь ничто не связывало, они стали чужими и почти не встречались. Почти десять лет регулярно собирались — или у Марины или у умершего Эдика. Сколько было выпито, сколько споров и анекдотов, совместных поездок за город, на природу, с палатками и спальными мешками, сколько было событий, — свадьбы, разводы, скандалы и примирения — в которых вместе участвовали.
А теперь я раз в год, а то и реже, случайно встречаю кого-нибудь из них, и кажется странным, что мы были так близки. Никакого интереса у меня больше не вызывают ни они сами, ни их жизнь. Эдик умер, и в тот же год сменилась власть, и постепенно вообще все сменилось, и теперь кажется, что мы живем не только в другой стране, но и в другой жизни, которая ничего не имеет общего с прошлой.
Предстоящее свидание с Мариной воспринималось как возвращение в ту прошлую жизнь, которой давно уже нет. Даже почему-то подумалось, что возвращение туда будет нежелательным нарушением законов природы, нежелательным, и, возможно, опасным.
Тем не менее, я бегом взбежал на третий этаж нелепого, довоенной постройки дома в Щиповском переулке. Долго нажимал кнопку звонка, но никто не открывал. Позвонил в дверь напротив. Выглянувшая молодая женщина сказала, что живет совсем недавно, никого не знает, и, по ее мнению, в квартире напротив никого нет.
Озадаченный, я спустился вниз и долго стоял у парадной, не зная, что предпринять. Марина звонила мне на городской телефон, определителя номера у меня на нем не было, где теперь ее искать — непонятно. Сама она видимо забыла сказать, что давно переехала. "Придется ждать нового звонка", — решил я и пошел к машине.
Она позвонила через три дня, и я сразу спросил ее новый адрес. Она долго, как будто недоуменно молчала, а потом сказала, что живет в той же квартире.
— Но я там был в четверг, соседка напротив сказала, что в твоей квартире никто не живет.
— Почему ты мне не веришь? Не узнаешь мой голос?
— Думаю, что ты надо мной издеваешься.
— Ошибся квартирой.
— Я не мог ошибиться — квартира шестнадцать.
— Может дом не тот? — спросила она.
У меня вдруг появилось устойчивое впечатление, что звонят действительно из другой жизни. Наверное, Марина умерла и подключается каким-то образом ко мне оттуда.
— Что молчишь?
— Ты сейчас откуда звонишь?
— Из дома.
— Какой у тебя номер дома?
— Одиннадцать дробь тринадцать, какой и был.
— А как себя чувствуешь?
— Вроде немного полегче, кашель прошел, но все еще сильная слабость.
— Значит, встретить меня не сможешь? А то я совсем запутался в ваших домах.
— Что ты! Еле до кухни добираюсь.
— Ладно, как-нибудь зайду. Видимо, действительно не в тот дом зашел.
— Ты же лет пятнадцать у меня не был.
— Восемнадцать.
Я, конечно, никуда не поехал, потому что не только узнал дом, но и дверь квартиры с тем же замком, который сам когда-то врезал.
Она позвонила через две недели.
— Ну что, так и не собрался?
— Не получается, много работы. Как здоровье?
— Выздоровела. Сегодня ходила в поликлинику, закрыла бюллетень. Завтра на работу.
— Разве ты не на пенсии?
— На пенсии. Только все равно приходится работать.
— Все там же?
— Да, все там же. Спасибо, не выгоняют, терпят.
— Кто же тебя выгонит — доцента?
— У меня шеф — мой однокурсник, скоро уйдет, тогда точно выпрут. Осталась одна молодежь, наглая, с большими амбициями… Ты помнишь, как мы в Звенигороде прыгали с кручи в воду, и Эдик поранил себе ногу о стекло, — вдруг без всякого перехода спросила она.
— Чего это ты вдруг?
— Он мне сегодня приснился и уверял, что живой, а все слухи о его смерти распространяют враги.
— Мне он тоже часто снился — первые годы почти каждую ночь. А теперь все реже.
— Наверное, он уже ушел в какие-то далекие от нас сферы бытия, и мы его больше не чувствуем.
— Что еще за сферы?
— Не знаю. Просто я, чем дольше живу, тем окружающее становится призрачней, как бы расплывается, и я думаю, что все больше ухожу из этого мира, освобождаюсь от него. Потом совсем уйду, вдогонку за Эдиком.
