Валерий Губин - Вечное невозвращение
Обзор книги Валерий Губин - Вечное невозвращение
В.Д. Губин Вечное невозвращение
Вечное невозвращение
Глава первая
В холодный и солнечный августовский день, когда небо темно-синее и кажется, что через него виден космос, а вода почти черная, то, стоя на берегу моря, отчетливо ощущаешь вечность — вот так же все это было и сотни, и миллионы лет назад. Становится холодно не только снаружи, но и внутри, холодно и безнадежно, потому что воспринимаешь себя крохотной, ничтожной песчинкой в этой реке времени, на самом ее дне, а над тобой толща воды.
Очень давно уже Макаров видел над собой эту толщу, как груз памяти, из-под которого невозможно было высвободиться: здесь и равнодушие матери, никогда не любившей его, вернее, никогда не задумывавшейся над тем, что значит любить. Здесь и холодная и неуютная послевоенная школа с ее осатанелыми учителями-недоучками, с грозным пьяницей-математиком, который стучал двоечникам по голове мелом. Макарову до сих пор снятся кошмары — надо сдавать алгебру или тригонометрию. Ну и, наконец, бедность, вечная, непрекращающаяся бедность. Не бедная бедность, а средняя бедность, когда все самое необходимое вроде бы есть, а ничего лишнего, необходимого лишнего, от которого только и получаешь радость — нет. Все это и сформировало тот тяжелый слой над ним, от которого нельзя было избавиться и который многое сделал недоступным — талант, удачливость, безмятежную радость и покой души. Попробуй вырвись из-под такого, с детства уроненного в душу груза. Макарову часто хотелось закричать, как пророку Аммону: «Из глубины взываю к Тебе, Господи! Господи! Услыши глас мой!»
Все это, считал Макаров, вело к омертвению души, ибо она живет нечаянными радостями. Вообще-то к Богу Макаров был равнодушен. Просто не испытывал никакой потребности в Нем. Иногда он думал: это оттого, что и Бог не испытывает никакой потребности в нем, иначе за столько лет одарил бы его каким-нибудь, пусть небольшим, чудом или знаком внимания. Чтобы что-нибудь важное и нужное само упало в руки, и чтобы не нужно было добиваться его тяжелым и упорным трудом, как это всегда было в его жизни. Мать как-то рассказывала, что у него в детстве была нянька и она, никого не спрашивая, повела однажды мальчика в церковь, где его окрестили. Что-то такое смутное иногда всплывало в нем, как будто бы из детства — золотые блики икон и даже холод воды, но он не очень верил этим глухим воспоминаниям.
При всем том жизнь у него была сложилась не такая уж мрачная: были друзья, правда мало, любовницы, даже две жены, вернее, одна была, а другая все еще продолжала быть — разведенные, они иногда встречались. Макаров помогал бывшей жене в ее вечных житейских проблемах, так что казалось, что они развелись понарошке, просто разъехались. Был еще сын, который жил у первой жены на другом конце страны. Они изредка встречались, особого любопытства сын к нему не проявлял и явно был недоволен тем, что отец живет скучно и бедновато. Была более или менее интересная работы, пусть небольшие, но собственные открытия, были даже две книги, за которые он не получил ни денег, ни известности.
Но все это не составляло главной части его внутренней жизни. Только какой-то кусочек. Ведь ни особого проникновенного ума, ни памяти, ни легкости в преодолении проблем у него не было, не могло возникнуть под этой толщей жизни, не могло прорасти без любви. За время долгого-долгого, как сейчас ему представлялось, детства и юности его по-настоящему, как ему хотелось бы, никто не любил, и душа его не могла откликнуться, потихоньку коченела, съеживалась. Поэтому и жил он одним небольшим кусочком своей души. А все остальное — повседневные дела и заботы, от которых он никак не мог оторваться внутренне. Долго и тяжело переживал разные неудачи, мучился нерешительностью перед каждым важным поступком, а после неудачного решения долго мучился тем, что не сделал иначе.
Совсем недавно Макаров с тоской осознал, что уже ни за что, ни при каких условиях не будет контр-адмиралом, и от этого почему-то сильно расстроился. Адмиралом он быть никогда не собирался, как и вообще моряком, но сам факт того, что сейчас, в сорок с лишним лет, эта возможность для него в принципе закрыта, угнетала. С годами число возможностей, вариантов жизни стремительно уменьшается и возрастает чувство вины неизвестно перед кем. Неиспользованные возможности мстят. Часто вспоминался Чуковский: «Бабушка, а ты кем станешь, когда вырастешь?».
И еще очень сильно последнее время занимала Макарова мысль о том, куда все девается. Люди живут, любят, рожают детей, а потом вдруг пропадают бесследно. Умирает человек, потом родственники, помнящие его, могилка на кладбище зарастает травой, исчезает вовсе, и уже нет никаких доказательств того, что человек когда-либо существовал. Кому повезло — его имя еще пару сотен лет теплится в архивах или церковных книгах, но потом все равно исчезает. И таких людей миллиарды. Да что там люди! Целые народы исчезают бесследно.
«Вот я сижу, — думал Макаров, — полный мыслей, по моему телу бежит кровь, вот моя рука с шевелящимися пальцами. Во мне тысячи слов, образов, надежд, страхов — и все это рано или поздно исчезнет навсегда».
Этот ужас исчезновения лежит в основе всех религий. Человеку обещается вторая жизнь, более интересная и уже без смерти. Лишь одни буддисты говорят, что если и будет вторая, то ничем не отличная от первой, о которой ты забудешь, и так же станешь делать глупости и мучиться страхом перед последним исчезновением. Так, может, тебе вообще не рождаться?
Правда, с годами Макаров стал более спокойно относиться к смерти и со все большим сомнением — к полному исчезновению. Не может быть, чтобы все исчезало бесследно, природа не должна быть такой расточительной. Что-то обязательно должно остаться — не только в виде удобрения. Остаться должно и духовное в человеке, если оно достаточно развито. Нам только кажется, что мы живем в мире, в котором ничего не меняется оттого, что мы смотрим на него, воспринимаем его красоту, думаем о его несовершенстве. Наши мысли и чувства — необходимый элемент мира. Самому миру нужен человек и его мысли, без них он незакончен, несовершенен. Подлинная мысль, которая очень редко и далеко не всем приходит в голову, необходимый кирпичик в стену мироздания. Это физическое изменение в мире, подобное явлению природы. Она исподволь, незаметно внедряется в мир и становится его естественной частью. И если вглядеться пристально, то можно однажды заметить, что все вокруг пронизано насквозь человеческими мыслями и переживаниями.
Одно время, в юности, Макаров боялся засыпать, думая: вдруг он проснется утром, а это уже не он сам, а кто-то другой? Почему я просыпаюсь, и это опять я? Засыпая, он старался лежать неподвижно, чтобы не перетряхнуть нечаянно клетки мозга. Он и до сих пор погружался в сон с некоторым опасением, возросшим в последние годы еще и потому, что ему стали сниться не его сны. Чьи-то чужие. Снились события, которые с ним никогда не случались. Он беседовал с совершенно неизвестными людьми и высказывал незнакомые ему прежде идеи. Часто очень интересные, как казалось во сне, идеи. Утром он пытался их записать, но ничего толком не вспоминалось. Снилась и дьявольщина. Например, один раз он захотел во сне причесаться, подошел к зеркалу, а там его нет, совсем нет, сколько он ни вглядывался. В другом сне он пытался открыть гроб, с трудом отрывал доски, пока не показался рукав его собственного пиджака, после чего Макаров в ужасе проснулся. Но вообще поспать он любил, особенно по утрам, вдохновленный древним изречением, согласно которому во сне зреет душа.
Как для курящего человека пропадает богатство запахов, так и для пожилого мир становится проще, площе, одномернее. В детстве многие вещи для Макарова были полны очарования и пугающей глубины, которая мерещилась за ними. Кошка сидит зажмурившись и думает о нем, о мясе, о собаках во дворе, в ней протекает невидимая ему жизнь, дом помнит о всех людях и животных, которые здесь проживали, и стены по ночам разговаривают с половицами о былом. Тайной был вкус лесной земляники и огромный живот беременной женщины, и смерть. Малейшая случайность, как ему казалось, могла изменить — и изменяла, видимо — его судьбу: внезапно увиденная красота громоздких белых облаков или брошенный исподтишка пронзительный взгляд женщины. А потом все постепенно опростилось: вещи отграничились и приобрели строгие формы, дом превратился в рухлядь и начал заваливаться, лепечущее чудо стало бриться и требовать денег, и судьба его все более и более переставала зависеть от случайностей. «Чем больше живешь духом, тем меньше судьбы», — говорил Толстой. А еще раньше древние греки уверяли, что мудрый человек не делает ошибок. Все это было, очевидно, верным, но от этой мудрости становилось грустно.
И решил Макаров начать писать роман, роман о себе (памятуя слова одного мудреца о том, что всякий человек есть история, которую он сам себе рассказывает), и, рассказывая на письме, попытаться изменить свою жизнь, сделать ее значительной и интересной, вернуть ей то таинственное очарование, которым она была наполнена в детстве.
