Валерий Губин - Вечное невозвращение
«Уважаемый господин Макаров! — говорилось в письме. — Я тот самый старик, который уже неделю преследует Вас, никак не решаясь подойти. Моя нерешительность вызвана тем, что я должен был точно убедиться, что Вы — это Вы. Теперь наконец я убежден в этом абсолютно и просил бы Вас встретиться со мной. Дело, о котором я хочу поговорить, необычайно важно и для меня и для Вас и не терпит, (теперь уже не терпит) отлагательств». Далее шли адрес и подпись: Березин Валерий Матвеевич.
Макарову почему-то сразу очень не захотелось идти к старику. Во-первых, он сам не был уверен, что он — это он, и ему было неприятно, что кто-то уверен в этом больше него; во-вторых, он кожей чувствовал, что дело действительно серьезное, оно пахло какими-то изменениями в его жизни, необратимостью свершающегося, и это страшило его, как всякого более или менее ленивого, тяжелого на подъем человека. Он понимал, что сам вызвал события и обязан их контролировать, но все оттягивал и оттягивал свой визит к старику. А тут как раз подвернулась командировка в Великий Устюг. Он уговорил Анну (так звали «девочку в руке») взять отгул на три дня, и они улетели рано утром на маленьком самолете из Быково. Было пасмурно, дул пронзительный ветер, а когда сели в Вологде, вовсю валил мокрый снег, и Макаров стал даже опасаться, что рейс задержат и они застрянут в этом грязном и пустынном аэропорту надолго. Но их все-таки пригласили на посадку. Всю дорогу до Устюга сильно болтало, Анну мутило, и Макаров по ее несчастному лицу видел, что она уже жалеет о своем легкомысленном поступке.
Но когда они прилетели в Устюг, устроились в гостинице и вышли на набережную, выглянуло солнце, засверкали купола бесчисленных церквей и открылась удивительная панорама окрестных полей, Макаров помягчал душой и решил, что все будет хорошо, а Анна шумно восторгалась городом и говорила о том, как бы было здорово здесь поселиться насовсем и каждый день видеть такую красоту и жить в этой спокойной тишине.
— Все это тебе скоро надоест и будешь тосковать по большому шумному городу. Особенно зимой, долгими, темными вечерами здесь вообще делать нечего и можно завыть от скуки.
— Что значит делать нечего? Это ты, наверное, привык жить внешней жизнью, и тебе скучно, если нет событий. А у меня всегда есть дела.
Сам Макаров тем не менее тоже испытывал необыкновенное, ни разу с ним не случавшееся состояние — будто он когда-то был в этом городе и очень хорошо его помнит. Иногда он даже говорил себе, какой дом будет сейчас за поворотом — и там действительно стоял дом, который он видел в своем воображении или в воспоминании. Но помнить он ничего не мог — он никогда здесь не был. По крайней мере в этой жизни. Вдруг и правда в нем проснулся какой-то осколочек родовой памяти?
«А может быть, это просто мой город, то место, где я должен жить? — думал он. — И вот оно раскрывается передо мной, как перед старым знакомым». Это очень взволновало его, вечером в гостинице он долго не мог уснуть и все подбивал Анну на обсуждение того, как бы они могли жить в этом городе и что бы они здесь делали.
Местный краевед, которого к ним приставили, сводил их на следующий день в несколько соборов, давно служивших то складами, то мастерскими, подробно и интересно рассказывал об их истории и архитектуре, росписях; ходили они вечером и в действующую церковь, послушали пение местного хора, помолились про себя, каждый о своем. А назавтра он повел их в самый главный собор города — Успенский, чтобы показать необыкновенную роспись стен. Простым смертным попасть туда было невозможно, так как в соборе размещалось хранилище городского архива, но краевед выпросил у начальства ключи, открыл огромную дубовую дверь, вручил ключи Макарову, попросил закрыться изнутри и после осмотра принести ключи к нему — жил он через несколько домов дальше по улице. В соборе было невероятно холодно, и этот холод усиливал жуткую торжественную оцепенелость глядящих на них со стен святых, тоскливые глаза разных побеждаемых гадов и блеск иконостасного золота. Макарову даже казалось, что он слышит музыку, пробивающуюся откуда-то из-под толщи стен, холодную, морозную музыку. Они, как завороженные, ходили от стены к стене, вглядываясь в потрескавшиеся, осыпающиеся, но все равно еще очень яркие краски.
— Как страшно, — пробормотала Анна, кутаясь в шубу, — почему они на нас так смотрят?
— Они давно никого не видели, может быть, много месяцев. Представляешь, каково им здесь одним в такой холод.
— Все это прекрасно, но только давай выбираться на улицу, я просто окоченела, мы здесь больше часа!
Однако с ключом в замке что-то случилось, и он никак не хотел проворачиваться. Макаров бился с ним минут десять, пока она подпрыгивала рядом и топала ногами.
— Попробуй постучи, может быть, кто услышит?
Макаров ударил в дверь кулаком, но ее мощная дубовая толщина даже не отозвалась на удар.
— Тут ломом можно бить — никто снаружи не услышит.
Макаров еще раз попробовал нажать на ключ — все было бесполезно. Он повернулся и почти физически почувствовал, как взгляды со стен уперлись в него.
— Это они нас не пускают, — сказал он, показывая на стены.
— Ну тебя, и так жутко! Давай бегать, пока наш проводник не придет!
— Ты бегай, а я пойду поищу что-нибудь еще. Пока он нас хватится, мы тут замерзнем.
Он нашел за алтарем лестницу, ведущую на антресоли, с них можно было достать до узенького окошка, которое вряд ли когда-нибудь открывалось.
— Ты бегай, бегай! — крикнул он вниз.
— Больше не могу, да и без толку, все равно не согреваюсь. Придумай же что-нибудь!
Макаров втащил на антресоли тяжелый забитый ящик, видимо, с документами, встал на него и попытался своим ножом поддеть раму, оторвать ее от стены, но сразу понял, что это безнадежно — рама была просто вмурована в стену.
— Придется бить стекло! — крикнул он и сам испугался — так неожиданно гулко прозвучал его голос в стылом воздухе.
— А там высоко до земли?
— Порядочно. Но мы зато сможем позвать на помощь.
Она засмеялась.
— Прекрасное будет зрелище! Залезли в архив и зовут на помощь.
— Ты можешь еще смеяться, — он размахнулся, чтобы рукояткой ножа выбить стекло.
— Не бей! Не бей! Все равно это бесполезно, раз мы изнутри закрыты. Спускайся лучше сюда!
Он спустился, обнял ее, и они стояли, пытаясь согреть друг друга, а вокруг торжественно и печально смотрели со стен глаза, очень много глаз. Макаров не помнил, сколько они так простояли, но только он уже начал погружаться в сон и даже что-то видел в нем, вроде того, что они идут по бесконечной снежной равнине, но им совсем не холодно, светит яркое солнце и поют птицы.
«Наверное в настоящей вере тоже есть нечто подобное — морозно-торжественное. Через нее либо воскресают, либо замерзают насмерть».
Подумав о замерзании насмерть, он мгновенно проснулся, серьезно испугавшись не за себя, а за Анну.
— Они сейчас выпустят нас, — вдруг прошептала она, — они уже насмотрелись и сейчас выпустят. Я чувствую.
Макаров, почему-то крадучись, пошел к дверям и, не на шутку волнуясь, нажал на ключ. Тот повернулся.
На следующий день, последний, он много ходил по своим командировочным делам в разные концы города, и где бы он ни был, отовсюду ему виделся Успенский собор, зловеще сверкающий своим куполом, словно не он его видел, а собор все время следил за ним.
Приехав в Москву, Макаров выждал еще несколько дней, а потом, собравшись с духом, пошел к старику. Березин, открывший дверь, выглядел очень неважно: глаза воспаленные, волосы всклокоченные, одет в мятый и несвежий халат — было видно, что он встал с постели. Старик провел его в комнату, затемненную плотными, едва раскрытыми шторами, усадил в кресло. Озираясь, Макаров увидел большое количество шкафов, набитых книгами, и это его немного успокоило.
— Я уже не верил, что вы ко мне придете когда-нибудь.
Макаров объяснил, что был в долгой командировке.
— Хорошо, начну сразу с дела, — старик раскрыл лежавшую на столе книгу, достал из нее несколько фотографий и дал их Макарову. На всех фотографиях Макаров увидел самого себя, только не в своей одежде — ни такого странного, очень старомодного костюма, ни такой футболки у него никогда не было.
— Да ведь это я?
— Нет, — старик с трудом уселся в кресло напротив, — это я в вашем возрасте, мы с вами двойники.
Макаров ошарашено переводил взгляд с фотографий на старика.
— В самом деле — это не я. Бумага старая, явно довоенная. Значит, в ваши годы я буду выглядеть точно так же, как вы сейчас?
— По-видимому, да. Ну, может, не так страшно, — улыбнулся тот, — я уже почти год болею, собственно, даже уже не болею, а умираю.
— Ну что вы! Что вы!
— Нет, я это знаю точно, потому и спешил с вами встретиться, и очень рад, что наконец наша встреча состоялась.
