Курилов Семен - Ханидо и Халерха
Передохнув и собрав, как надо, ременный аркан, он поскорее занял место между двумя чукчами с разрисованными татуировкой лицами. Игра в муньахат так забрала толпу, что на него никто не обратил никакого внимания: играть мог каждый кому не лень… Кто-то подкинул деревяный шарик — и тотчас вверх прянули ременные петли. Пурама тоже метнул — и через миг толпа издала громкий крик удивления: аркан Пурамы проскочил в петлю восточного чукчи — и моментально выхватил из нее деревяшку.
Все игроки так и разинули рты.
— Меченкин!
— Хорошо!
— Ловко, вот это ловко!
— Мэй, откуда приехал?
— Сверху! — пошутил Пурама, сворачивая ремень и кивая головой в небо.
Теперь Пураме надо было бросать деревяшку. Он бросил раз — и никто ее не поймал, бросил второй, третий — и опять арканы падали на истоптанный снег пустыми.
— Да ты и кидаешь как-то хитро — игру не даешь! — еще сильней удивился восточный чукча. — Где ж это ты наловчился?
— Божий я человек — бог научил…
Четвертый бросок дал победу как раз этому чукче.
— Ага, теперь будем считать — и посмотрим, кому достанется связка телячьих шкур! — дрожа от радости, похвастался он и подкинул болванку.
Арканы свистнули, метнулись за ней. И одна из петель как-то боком накрыла ее. Однако внутрь этой петли опять влетела другая петля, поменьше — и деревяшка сразу шарахнулась вниз, к Пураме.
Восточный чукча от злости весь задрожал и зубами вцепился в конец своего аркана.
— Бери шкуры! Не буду играть, — сказал он, рывками собирая аркан.
— Тьфу! — плюнул на свой аркан другой игрок. — Женщина утром перешагнула через него — не могло быть удачи…
Несколько петель схлестнулись, запутались в воздухе, хозяева стали распутывать их — и игра как-то потеряла для всех интерес.
— Мэй, мэй! — позвал Пураму старик чукча. — Взгляни вот на этот аркан. Может, сменяем? Для сына сделан, а сын запропастился. Твой счастливый. Сменяем? Но только с условием. Ты своим поймаешь верхушку дерева…
Пурама подошел к старику — и понял, что это какой-то богач. Аркан его сына был сделан на удивление: сплетен он ладно, каким-то красивым узором, конец его тяжелый, а сам он длинный, удобный.
— О, хороший аркан. Большой мастер делал его. Сменяем…
Размахнувшись, Пурама метнул свой вверх — и побежал к дереву. Он остановился в тот самый момент, когда петля обхватила макушку сосны.
Толпа заорала от удовольствия.
— Еще раз! Еще!
— Аркан мой, — сказал Пурама. — А на дерево петлю снимать пусть лезет его сын.
— Отдам, если ты и моим поймаешь макушку сосны, — заартачился старый богач.
Пурама выхватил из его рук красиво сплетенный, новенький жгут.
Разгорячившись, он отошел далеко назад, размахнулся и опять побежал вперед.
Не успели люди опомниться, как Пурама дернул аркан — и макушка сосны хряснула, обломилась и сползла вниз, осыпая снег с веток.
— Срубить сосну! — закричали в толпе. — Пусть высокий пень, пока не сгниет, прославит имя его!
Не скрывая радости, не важничая, Пурама собрал дорогой аркан, накинул его на плечо и пошел забирать приз — связку телячьих шкур.
А невдалеке шла такая же азартная игра в литэмэч. Как мог Пурама удержаться! Бросать аркан на рога — это куда проще, чем в небо, да еще такой удобный аркан…
На удивление и этой толпе он быстро расправился со своими противниками и под крики одобрения и завистливый шепот забрал еще один приз — связку листьев хорошего табака.
К вечеру, когда кончился праздник аркана, на ярмарке вдруг появилась толпа богачей и купцов. Их было много: Соловьев, Шкулев, Березкин, Третьяков, Тинелькут, Мэникан, американец Томпсон, а с ним Потонча и какой-то молодой, бойкий чукча. Их невозможно было пересчитать. Тут были и казаки, и русские, и якуты и чукчи, и ламуты, и выкресты, и люди совсем непонятного рода-племени. Все они будто договорились приехать разом. И может, в этом был какой смысл, — может, никто из них не хотел попасть на праздник аркана?
Каждым взглядом своим, каждым шагом и каждым словом американец Томпсон давал понять, что считает себя здесь первым лицом. Это был рослый детина с живыми, выпученными глазами, одетый в медвежью доху. Весело разговаривая, он размахивал и так и этак огромными, как два заступа, руками, из-за чего другие богачи и купцы шагали далеко по сторонам от него. Томпсон и все остальные шли к деревянным домам, где давно уже орудовали кабатчики.
Куриль и Чайгуургин зашли в один из этих домов, когда там уже вовсю развернулось пиршество. Столы на ножках-крестовинах были завалены всякой снедью. Богатая братия уже хватила горькой воды и теперь возбужденно шумела — хохотала, доказывала, судачила. По деревянным стенам метались огромные тени — в комнате горели два больших жирника, обмазанных глиной.
— Афоня — ты? Бра-ат!
— Дорова, Куриль!
— Здорово, Чайгуургин — бра-ат!
— А Петруска где? Лелехай где?
— О, юкагирский голова! Курилле! — воскликнул на чистом чукотском языке Томпсон. — Иди сюда, садись со мной рядом, брат, — я угощаю сегодня. Всех угощаю! О, и новый голова чукчей здесь! Не узнал — будешь богатым. Эй, еттык? Совсем хорошо… Сколько друзей у меня! Да я без вас в Америке и жить не смогу…
"Перед ярмаркой угощает? — удивился Куриль, перешагивая через скамейку и усаживаясь на нее рядом с американцем. — Что-то не так. Какой же ему расчет? Отчего добрый такой?.."
Чайгуургин уселся напротив и тоже подозрительно уставился на американца.
Забулькала в одну, а потом во вторую кружку темно-коричневая горькая вода. Американец, дружески улыбаясь, поднял обе кружки, стукнул их друг о друга и раздал новым гостям.
Как ни следили за американцем в этот вечер Куриль с Чайгуургином, как ни ломали голову, а все-таки ничего опасного для себя в таком неожиданном и недешевом гостеприимстве Томпсона не обнаружили. Другое дело, если бы он подпаивал их одних или вообще лишь богачей тундры. Тогда можно было бы думать, что он надеется на особую с ними связь, переманивает их товар. Но Томпсон угощал и купцов, задабривать которых было бы бессмысленно. Но больше всего удивляло то, что никто из купцов и богачей не затевал разговора о самой ярмарке — о спросе на товары, о мерах обмена. Ничего не пытался узнать и Томпсон… И гости наконец успокоились, разомлели. Тем более что вода оказалась не горькой, а сладкой…
Огромный, но непьющий Чайгуургин охмелел крепко, и Курилю пришлось поддерживать его, когда они пошли спать к Тинелькуту. Чукча был очень весел, душа его размякла — и он вдруг захохотал, да так громко, что с испугу забрехали собаки.
