Николай Веревочкин - Белая дыра
— Не свисти — деньги высвистишь, — приструнил его директор, но, немного подумав, смягчился. — А, впрочем, свисти. Все уже давно просвистели.
Прокл перешел к следующему стеллажу. Книги здесь пахли по-другому. Это были сказки. Он снял с полки тоненькую, клеенную-переклеенную книжицу. «Снежная королева». Первое, что Прокл самостоятельно прочитал в своей жизни. А не она ли это?
Уют и порядок книжного мира успокаивал. В этой библиотеке, словно в бомбоубежище после ядерной атаки, пряталось прошлое. То немногое, что от него уцелело. Прокл медленно листал ветхие странички, рассматривая выцветшие иллюстрации, и вспоминал зимний вечер, теплую метель, тихий звон оледеневших кленов. Он шел в библиотеку возвратить книгу, но ему не хотелось с ней расставаться… «Книга очин харошая», прочитал он на последней странице. Возможно, это была его рецензия. Но он не помнил свой детский почерк.
В умилении оторвался он от постаревшей свидетельницы своего детства и вновь в просвете книг увидел библиотекаршу. Она сидела все так же, уткнув лицо в ладони, но, найдя щелку, из-под них скатилась по щеке слеза и спряталась между пухлых губ. Женщина слизнула соленую капельку, и в этом было столько детской беззащитности, что неожиданно для себя Прокл спросил:
— Если это моя библиотека, я могу делать с ней все, что захочу?
— Козе понятно, — равнодушно согласился с ним Додон Додоныч и предложил, — можешь на цигарки искрутить.
— Ну, тогда я ее вам подарю, — сказал Прокл и покраснел.
— Зачем же ты ее покупал? — сердито удивился директор.
— Деньги некуда было девать, — ответил Прокл и добавил, как учил его Хряк, — короче, это уж мое дело.
В ту же секунду в полумраке книжного лабиринта он был атакован Людмилой. Она поцеловала его. Соль ее слез приятно щипала потрескавшиеся губы Прокла. Откуда ни возьмись, выскочил чертик и дернул его за язык:
— Я и зарплату библиотекарю буду платить.
Сказал и остолбенел.
Опять понесло его по кочкам. Поймал кураж на вираже.
С каких, скажи, пожалуйста, вшей ты собрался зарплату платить, если у самого в кошельке третий месяц как паук от тоски повесился?
Внутренний голос был особенно ехиден и конечно же прав, но отвечать ему Прокл не собирался.
— Я знала, Додон Додонович, я знала, — взволнованно говорила Людмила слегка опешившему, но цинично хмыкающему директору, — я знала, что все переменится. Мне вчера сон приснился, будто ливень льет, а струи золотые и до земли не доходят. Я бабу Утю спрашиваю, к чему бы это, а она и говорит: «К добру, дочка, к добру».
Библиотекарша широко улыбнулась, и Прокл к своему ужасу увидел, что зубы у нее гнилые.
Скрывая смущение и досаду на самого себя, Прокл спрятался от осчастливленных им новостаровцев в самом темном уголке библиотеки, где на стеллажах были прикручены шурупами отпугивающие читателей надписи: «Философия», «Политэкономия», «Право», а на угрюмого вида томах лежала многолетняя пыль. Здесь, над деревянной стремянкой, на верхней полке, на чрезвычайно толстой и темной книге увидел он насыщенно желтую, почти золотую бабочку. От ее нервных крыльев, словно от огонька пламени, исходило легкое, дрожащее свечение. Что делает эта вредительница в библиотеке и как она сюда попала? Должно быть, занесло ветром. А вот каким ветром занесло сюда Прокла? Возможно, подумал он, глядя на золотую бабочку, в череде случайных событий, странных деталей, с тех пор как он встретил Хряка, есть какой-то смысл. Возможно, все это кем-то подстроено. Все это — вешки, уводящие Прокла по незнакомой дороге в пургу. Почему эта бабочка сидит именно на этой книге? Ведь есть же причина, по которой она села именно на нее.
Прокл придвинул лестницу-стремянку, избыточная прочность которой указывала на авторство деревенского мастера. Испуганная бабочка осенним листом запорхала в узком проходе, высвечивая скучные названия томов.
От книги, отмеченной золотой бабочкой, пахло мудростью и плесенью. Это был очень серьезный философский трактат, если даже в Новостаровке, где пристально следили за литературным процессом, где жил собственный драматург, ее так никто и не удосужился прочесть. Многие листы были не разрезаны. А между тем книга была выпущена в 1913 году. Уж казалось бы…
Никем не прочитанная, она тем не менее имела свою историю и свою тайну. Между страницами Прокл обнаружил засушенный лист клена. Когда он был сорван, где и кем сохранен? О каком событии напоминал владельцу или владелице книги?
Как и все библиотечные книги, на 17-й странице она была проштампована незамысловатым экслибрисом, больше похожим на казенную печать, но при этом имела дарственную надпись: «Дорогому внуку от дедушки. Прочти, когда тебе исполнится 33 года». Неповторимая, как полет бабочки, роспись.
Тридцать три года ему исполнялось через неделю с небольшим. Подивившись совпадению, Прокл внимательней присмотрелся к дате дарения. Она совпадала с днем и годом его рождения. Это слегка напугало, как если бы он нечаянно прикоснулся к оголенному проводу. Прокл вытащил чистый лист из накладного кармашка, потревожив рыжего таракана. Он вылез из бумажного домика и в недоумении шевелил усами.
Кроме этого мерзкого насекомого, никто не интересовался «Философскими письмами», изданными в Санкт-Петербурге в 1913 году тиражом в триста экземпляров. Книга, несмотря на почтенный возраст, была, несомненно, девственна. Прокл как живую пожалел старую деву и неизвестного ему автора, Трофима Нежданова. Он попытался представить, как отпечатанная в Санкт-Петербурге, книга попала в Новостаровку, через сколько рук и событий прошла. Отчего не сгорела в буржуйке в Гражданскую или Отечественную? Кто был ее хозяином — ссыльный или эвакуированный? Была ли она в числе запрещенных или мысли, высказанные Трофимом Неждановым, были банальны и потому безвредны. Сколько, поди, вьюг понаслушалась, нечитанная. Во всяком случае, жизнь у нее была замкнутой. Она ни с кем не делилась мыслями, самодостаточная и угрюмая. Возможно, кто-то ее ищет, с ног сбился, а она, последняя из тиража, лежит себе в Новостаровке, гордая и никому не нужная. Но, скорее всего, никто ее уже не помнит, ее как бы и нет.
Потом Прокл стал вспоминать все, что он знал о своих предках. Дед по отцовской линии был пимокатом и вряд ли интересовался философией. Что же касается деда по материнской линии, о нем Прокл вообще ничего не знал, а сейчас и спросить было не у кого.
— Я это возьму почитать? — спросил Прокл Людмилу.
— Конечно, конечно! Интересуетесь философией? У нас специальный раздел есть — Гегель, Кант…
Но в это время словно под ударом тарана распахнулась дверь и в библиотеку вбежала запыхавшаяся девочка. Соломенные волосы ее были спутаны ветром, а из одежды ничего, кроме трусиков, на ней не было.
— Мама, мама! — закричала она в панике, — Кузнецова коза в наш огород залезла!
— Так выгони ее.
— Ага там, умная какая! Выгонишь ее. Она со мной не считается. Чуть совсем не забодала. Говорила папке: залатай в плетне дыру, так не послушался. А теперь она всю капусту в огуречнике сожрет.
— А где же твое платьице?
— Так я и говорю — на рогах у козы. Она меня совсем за человека не считает.
Извинившись, библиотекарша выбежала вслед за дочкой. И так посмотрел ей вслед Прокл, что проницательный директор сказал с долей соболезнования и ехидства:
— Да, да. Замужем она. Так что напрасно ты из себя Савву Морозова корчил.
Прокл проследил полный сарказма взгляд директора и уткнулся глазами в собственные изрядно поношенные джинсы, крепкие, но сильно потертые башмаки, рюкзак с торчащей ручкой металлоискателя.
— По одежде встречаете, Додон Додоныч? — спросил он хмуро.
— Что-то не встречал я бизнесменов, которые бы по делам на рейсовых автобусах ездили, — поделился сомнениями директор и спросил, хмыкнув, — и сколько же ты платить Людмиле думаешь, господин меценат?
— Ну, — посмотрел Прокл задумчиво в окно на штормящее озеро, — по возможностям.
— А деньги-то у тебя на обратную дорогу есть?
— У вас занимать не буду, — холодно отрезал Прокл. — Кстати, когда автобус уходит?
— Ушел уже.
— А следующий?
— Следующий в среду.
— Так сегодня же среда.
— А он и ходит по средам.
Вбежала раскрасневшаяся после битвы с козой Людмила.
— Прокл Парамоныч, идемте обедать, — пригласила она и широко улыбнулась.
По спине Прокла побежали мурашки: зубы у миловидной библиотекарши были ослепительно белые. Он украдкой взглянул на правую руку Додона Додоновича и успокоился: пальцев было шесть.
Муж Людмилы Проклу не понравился.
Тело его стремилось к совершенству — к форме шара.
Он был всем доволен: женой, внутренним и внешним положением страны, реформами и собой.
— Это ты брось — разруха, бедность… Кто хочет жить, тот живет, — говорил он, сопя и чавкая, — ты-то, я вижу, не бедствуешь, если библиотеки покупаешь.
