Ольга Чайковская - Счастье, несчастье...
— Я ночами все не сплю,— говорит она медленно.— Проклинаю свою жизнь. Знаю, что не смогла воспитать сына. Но я уверяю вас, Алеша сам понял весь ужас того, что совершил, и клянет себя, как я себя кляну.
В искренности ее слов с их каменной тяжестью невозможно сомневаться.
Она тихо кивает головой.
— Жалко их,— говорит она печально.— Молодые.
А помните? «Стрелять таких негодяев надо. Стрелять!» Оказывается, не так все просто на белом свете.
Она убеждена, будто Алексей сам теперь глубоко раскаивается, а я вспоминаю свою встречу с ним в тюрьме (нас разделяло стекло, а говорили мы каждый в свою трубку). Пришел он, вооруженный великим множеством бумаг, выписками из кодексов, постановлений Верховного суда, и тут же принялся бодро читать, цитировать. И — в ответ на мои вопросы.
— Да, мы угнали у продавщицы овощного ларька машину,— говорит он, смеясь чуть ли не хвастливо.— А откуда, спрашивается, у нее машина?
— Расскажите о нападении на вашего дядю,— прошу я.
И тут лицо его становится задумчивым и отвлеченным.
— Есть истины,— говорит он туманно,— которые на самом деле не истинны, не так ли?
— Но все же,— настаиваю я,— попросту, как это было?
Нет, попросту он не хочет.
— Ну, зачем об этом говорить,— отвечает он мягко.— Какой смысл? Пусть думают, что я плохой.
Намекает на какую-то роковую тайну, которая должна его оправдать. А я смотрю на него и думаю: пусто в тебе, пусто. Пустотелая душа. В ней один только хлам, низкие помыслы, корысть, цинизм. Вот что изо всех сил из года в год защищала Наталья Федоровна.
— Я всю душу ему отдала,— говорит она.
Это так, это правда. А он проглотил и не поперхнулся.
Она смотрит на меня одними слезами — одними слезами смотрит! — и улыбается.
— Одиннадцать лет,— говорит она.— Я не доживу.
Да, он осужден на одиннадцать лет, а у нее больное сердце. Мы молчим. И вдруг она восстает.
— Я не верю, не верю, чтобы он мог так подчинить себе остальных — это его, его затянули, его погубили! Да, конечно, он был трудный, но он много болел... И он жалел меня... И он посадил столько деревьев... Нет, тут что-то не так, не так, не так!
Все еще метет по земле поломанными крыльями, все еще надеется защитить.
Такой перебор в родительской любви — явление нередкое (и, как мы видим, пагубное), но все же и природа, и общество в основном распорядились правильно, укрепляя родительскую любовь и тем самым цементируя семью, которая должна быть оплотом и опорой для каждого ее члена. Чтобы и взрослые, и дети тут отдыхали, набирались сил (если позволят мне столь возвышенный образ: как Антей от соприкосновения с землей).
И в связи с этим перед нами встает еще одна важная проблема — авторитета взрослых.
Единство авторитета взрослых — это, казалось бы, аксиома педагогики. Кто из нас не возмущался неразумностью и бестактностью родителей, которые взаимоотменяют распоряжения, данные ребенку, или, что еще хуже, не поддерживают авторитета учительницы. Идея единства авторитета взрослых, семьи и школы действительно стала аксиомой школьной и семейной педагогики. В самом деле, что может быть вреднее и нелепее, если отец говорит ребенку одно, а мать другое, учитель требует одного, а родители учат противоположному. Конечно — единство! Но это простое решение, примененное к жизни, оказывается слишком уж простым. Бывает, родитель в раздражении или гневе делает замечание или распоряжение столь нелепое, что другой потупляет глаза. В соответствии с непреложным требованием педагогики молча потупляет или, принудив себя, даже подтверждает нелепость. Только потом, наедине, один родитель скажет другому, что тот был неправ — потом и наедине.
Но распоряжение, сделанное в гневе, часто бывает несправедливым и, как правило, вызывает ответное раздражение, ребенок в оппозиции, в обороне, настороже, он тотчас почувствует несправедливость одного и притворство другого. Для него станет ясен заговор взрослых, которые всегда за его спиной договорятся друг с другом. Но ведь в сущности так оно и есть — вечный (и далеко не всегда справедливый) заговор взрослых против ребенка.
В первом классе, как было положено по новой программе, дети получали зачатки алгебры, введено было понятие неизвестного, обозначаемого иксом. Маленькая Аннушка решала дома задачку о вагонах, груженных по-разному. И задачка у нее благополучно решилась следующим образом: икс равнялся двадцати, двадцати пяти и сорока.
— Но этого не может быть,— сказал отец,— одно и то же число не может быть одновременно двадцатью, двадцатью пятью и сорока.
— Нет, может,—с важностью отвечала девочка,— нам учительница сказала: все, что в задачке неизвестно, обозначается иксом. Ведь нам неизвестно, сколько груза в трех вагонах, значит, у нас три икса.
— Не может быть, чтобы учительница так вам объяснила,— сказал отец и показал, как надо решать задачу.
Вернулась Аннушка из школы вся в злых слезах.
— Вот оно, твое решение! — крикнула она, бросив на стол тетрадь, где, черкая и перечеркивая, резвились красные чернила и стояла крупная двойка. Девочка была потрясена, она была старательна, и двоек до сих пор ей получать не приходилось.
Что было делать отцу? Не мог же он признать верным то, что противоречит законам математики и элементарному здравому смыслу. Но авторитет учительницы! Был первый год введения новой программы, учительница первой ступени, по-видимому, успела забыть алгебру до самых ее основ. Как быть? Решили со всевозможной осторожностью и деликатностью поговорить с ней. Но разговора не получилось, учительница, которая тоже заботилась о своем авторитете, ошибки признавать не хотела и гордо попросила отца не вмешиваться в учебный процесс. Государство поручило ей обучать детей, и она не позволит... Ребят с тех пор она, разумеется, учила правильно (и с иксами разобралась), но Аннушку, с которой у нее были связаны неприятные воспоминания, сильно невзлюбила.
Невзлюбила! Уже вместе с этим словом рушится авторитет учителя, он не может себе позволить этого: не любить. Конечно, сам по себе вопрос этот непростой. Любовь-нелюбовь от человека вроде бы не зависит — как говорят, сердцу не прикажешь, и в то же время всем нам ясно, что педагог не должен, не смеет этого — не любить. Не обнаруживать этой своей нелюбви? Но она высказывается невольно, звучит в интонациях, глядит из глаз. Нет, нелюбящий педагог — дело невозможное. Он, если хочет оставаться педагогом, должен именно приказать своему сердцу, запретить себе злое чувство, задавить его в себе, искать позицию, приближающуюся к материнской — ведь мать может сколько угодно гневаться, но никогда не разлюбит.
Трудная проблема (тем более что среди учеников, вызывающих раздражение, бывают самые строптивые, самые непокорные, а это нередко и самые способные, самые одаренные), она, конечно, не нова, но легко забывается в заботах и сложностях школьной жизни. Неужели надо защищать авторитет учителя, если учитель несправедлив и упорствует в этом?
Ни одна здравая педагогика, разумеется, этого не утверждала, никто не требует от родителей или педагогов насильно соглашаться с тем, с чем на самом деле они не согласны. Справедливость — вот единственный критерий, из которого надо исходить, не боясь (или почти не боясь — всякая аксиома, столкнувшись с живой жизнью, может потребовать коррективов) ошибки.
Во имя справедливости учительница, которая забыла алгебру, должна была бы понять, что это именно она виновата в конфликте, и с возможным тактом признать свою ошибку (тогда и родителям легче было бы поддерживать ее авторитет). Именно во имя справедливости мать должна вставать на защиту своего ребенка — повторю, не против учительницы, а во имя справедливости,— такую позицию поняли бы все, и взрослые, и дети. Но если ребенок чувствует, что против него сплоченный союз взрослых — союз во что бы то ни стало, независимо от справедливости и даже вопреки ей,— он может ответить на это самым неожиданным образом. Потеряет уважение и доверие к взрослым (даже к взрослым вообще), замкнется, затаится, порвутся тогда с ним все связи; может ответить и каким-нибудь отчаянным взрывом, погибельным — и такие случаи бывали, когда дети, окруженные враждебным кольцом, лишенные поддержки, решались на отчаянный шаг. Надо помнить, что сознание ребенка от природы сужено и легко может затянуться смертельной петлей.
Там, где родители имеют дело с умным, тонким, сердечным педагогом, единство авторитета возникает само собой. Ну, а что им делать, если судьба на несчастье нанесла их на властную, деспотичную учительницу, которая, кстати, с родительским авторитетом как раз и не считается? Иные отцы и матери в тревоге, в страхе (ведь от нее зависят отметки в аттестате и характеристика!) начинают заискивать (и даже, увы, бывает так, что и задаривать); поспешно вступают в родительский комитет, не для того, чтобы помочь школе, которая так- остро нуждается в помощи, но для того, чтобы заключить с учительницей еще более тесный союз. Другие, не выдержав, вступают в борьбу, жалуются директору или в роно, стараясь, однако, чтобы об этом не узнали дети. Родители Аннушки избрали прямой путь: сказали девочке, что учительница не права в своих математических утверждениях и несправедлива по отношению к ней, Аннушке, а следовательно, и поддаваться ей не нужно. И Аннушка не сдавалась.
