Ольга Чайковская - Счастье, несчастье...
В общественном сознании семейные узы (именно «узы» — то, что связывает и налагает обязательства) должны стоять высоко (вот почему я горячо присоединяюсь к тем юристам, которые считают, что в уголовных делах родители должны быть освобождены от обязанности свидетельствовать против своих детей: родственные связи сами по себе столь драгоценны, что нельзя делать их средством расследования и доказывания — слишком высока цена; да и согласитесь, мать, выступающая в суде против сына, это противоестественное и тягостное зрелище) .
В семье, в семейных отношениях личное и общественное, как это нередко бывает, не только не обособлены, но тесно связаны, более того, неразрывно слиты, потому что общество — теперь нам это очевиднее, чем когда-либо,— кровно заинтересовано в прочности семейного союза, от которого зависит судьба всех его участников и прежде всего, конечно, детей. Ребенок, который так дорог семье, не менее дорог и обществу, и государству как растущий, •формирующийся гражданин — пусть по-другому, но дорог (и в этом отношении как бы «двойного подчинения»). От того, каков он будет, многое зависит в структуре самого общества с его экономикой, администрацией, культурой и нравственностью.
Узкий семейный мир, оказывается, совсем не узок по своим проблемам, а семейная жизнь не так проста, как непроста и сама повседневность. Для того чтобы в ее неразберихе найти верный путь, нужно владеть сложной наукой простой жизни — может быть, труднейшей из наук, потому что ее нигде не преподают и по этой науке нет учебников. Конечное немало написано книг, предположим, по педагогике и психологии (и немало на эту тему публицистических выступлений), но они сами по себе, а жизнь сама по себе. Каждый раз ощупью и заново, кое-где подкрепленная опытом бабушек и дедушек, методом проб и ошибок прокладывает она себе путь.
Какое это на самом деле трудное дело, семейная жизнь! Особенно там, где людям, соединенным семейными узами, не хватает любви! Но ведь порою и там, где она пылает пламенем, тоже не все бывает благополучно.
* * *В дверь позвонили, и Юрий Борисович пошел открывать. После смерти родителей, которых боготворил, он жил один в своей квартире, большой, уставленной старой мебелью, увешанной картинами в пышных рамах, заваленной книгами. Кто звонил, его не беспокоило, друзей было много, могли зайти и соседи. Взглянем на него, прежде чем он откроет дверь. Невысокий, худощавый, лет шестидесяти человек в очках. Костный туберкулез еще в детстве искривил ему позвоночник, а потому голова его несколько наклонена к правому плечу. Движения его осторожны — сказывается ишемическая болезнь и тяжкая стенокардия,—но полны достоинства и даже некой старомодной церемонности. Он спокойно поворачивает ручку замка.
В дверях стоял парень с телефонной трубкой в руках, будто бы из узла связи, но вошел он, нагло оттесняя хозяина, и тотчас сверху сбежал и ворвался в квартиру второй, с черным лицом (полумаска и борода). Накинувшись на Юрия Борисовича, они стали выкручивать ему руки, а он, представьте, не давался.
— Вот попался дед,— сквозь зубы говорил один из бандитов.— Другие сами руки протягивают.
А Юрий Борисович вырывался, изо всех сил вывертывался, даже, кажется, попытался сорвать маску (сам он этого не помнит).
Они, конечно, все-таки его повалили — возле письменного стола, где стояли фотографии его родителей, которые, таким образом, словно бы видели эту сцену; били об пол, связали руки (правда, спереди, назад завести он им не дал) и ноги. Тут знакомая боль, только стократ сильнее, пронзила его, а лекарство было далеко: оно на столе, а он на полу.
— Ну и сдохнешь,— сказали ему.— Не жалко.
— Хотите мокрого дела? — спросил он с полу.
Довод показался резонным, лекарство ему дали.
Теперь он сидел на полу в ванной, лицом к раковине, связанный, согнувшийся, а на краю ванны примостился бородатый бандит. Другой, было слышно, орудовал в комнате, выдвигая ящики и распахивая дверцы. Пробили часы в столовой. У Юрия Борисовича затекли ноги, ныло тело, снова разгоралась боль в груди. Бородатый парень, скучая, заводил разговор, обнаружив, кстати, познания в математике, далеко выходящие за школьный уровень. А Юрий Борисович тем временем старался потихоньку ослабить на руках веревки, благо они были (синтетические и хоть немного, да растягивались. И опять били часы.
Наконец, «математик» крикнул в дверь: — Эй, чего вы там?
Молчание. Парень выскочил из ванной, и Юрий Борисович, уже лихорадочно, отчаянным усилием высвободив руки, схватил доску, лежащую поперек ванны, и заклинил ее между ванной и дверью. К нему ломились, ему грозили, но доска не поддавалась, а он уже стучал палкой в стену к соседям.
Тихо в квартире. Долго не отваживается он снять Доску и выглянуть. Наконец, выглянул: никого. Он к телефону — розетка вырвана, шнур обрезан. Минут двадцать на починку, и он вызывает друзей. Только потом обнаружит он пропажи — серебряные ложки, французская миниатюра, деньги. Прибегают его сестры, Наталья и Галина,— они двоюродные, но весь родственный круг их очень сплочен и дружен. Увидев порванную рубаху, синюю спину, распухшее лицо, твердят отчаянно и яростно:
— Стрелять таких негодяев надо, стрелять!
С того дня Юрий Борисович перестал спать — не только потому, что болели сломанные ребра, просто не мог закрыть глаза: только закроет — и разом свалка, мат, боль, хватают его бандитские руки, вяжут, волокут. Как отмыться от грязи, которой его запачкали? (Хотя здесь именно тот случай, когда надо говорить о самообладании, мужестве, чувстве собственного достоинства.) От отвращения не мог он заснуть.
Время, которое, говорят, лечит, его как-то плохо лечило, прошло, наверное, не меньше года, пока, наконец, ему стало легче. А еще через год его вызвали в управление милиции к дознавателю Александру Комарову.
— Речь, вероятно, пойдет о том самом нападении? — спросил Юрий Борисович.
— О том самом,— отвечал Комаров. И добавил вдруг: — Они приходили к вам еще раз, но вспомнили, что у вас день рождения, и ушли.
Юрий Борисович сидел, ничего не понимая.
Тогда Комаров разложил перед ним фотографии.
Среди незнакомых ему лиц было два очень знакомых — его племянники, сыновья Натальи и Галины, тех самых, что прибежали в день нападения, ахали и ужасались.
Комаров рассказал: в тот, первый, раз к Юрию Борисовичу приходили не двое, а трое — третий остался на лестнице, это был Алексей, племянник; второй бандит должен был впустить его позже, чтобы не увидел дядя, но когда вышел к нему на площадку, умная дверь возьми да и захлопнись — поэтому-то на окрик «математика» никто не ответил.
Вот когда Юрию Борисовичу досталось боли — и прежние страдания показались ему пустяком. Тогда было отвращение к чужим бандитским рукам, а теперь, когда руки оказались родными, стало уже нестерпимо больно — сердце ли болело, душа ли стонала, только невозможно стало ему жить (любопытно, что когда становилось совсем невмоготу, он звонил в милицию Комарову, тот выходил к нему на бульвар, подсаживался на скамейку и как-то уговаривал, успокаивал. «Я его очень уважаю»,— объяснял мне Комаров).
Алеша был любимым племянником (и родители Юрия Борисовича его любили, он месяцами жил у них на даче), постоянно вокруг него вертелся: Юрий Борисович, физик-электронщик, многое умел и мог — разгадать любую схему, собрать что угодно, вплоть до телевизора — не находка ли это для мальчишки? Сколько возились они вместе с разного рода приборами, сколько помогал ему дядя в школьных занятиях, да что говорить, свой мальчик, свой — и бандитский налет?
Любимый племянник — организатор и душа дела. Это он указал на квартиру дяди как на антикварную. Пригож. Двуязычен: уста говорят самые справедливые слова — да еще как убедительно! — а в душе... Но прежде чем говорить о душе, надо было бы ее разглядеть. Попробовать представить себе процесс ее формирования — все это очень трудно — разве что приблизительно, по каким-то эпизодам. Впрочем, эпизоды, как вы сейчас увидите, бывают красноречивы. И для нашей семейной темы очень важны.
Двоюродные братья Алексей и Михаил были дружны с детства и много общались, особенно летом на даче. И вот однажды соседка по даче после посещения ребят обнаружила пропажу денег: копеечная сумма, но ведь дело, понятно, не в сумме. Долго молчала старушка, стыдилась, не знала, как сказать об этом Наталье Федоровне, Алешиной матери,— и наконец передала через третьих лиц. Наталья Федоровна презрительно улыбнулась.
— Я дам ей рубль,— сказала она.
Не поняла она ничего или не захотела понять?
В тот же год мальчишки — им было тогда двенадцать-тринадцать — приволокли домой портфель, полный абрикосов, и весело объявили, что стащили у какого-то дядьки, который наверняка сам их украл и спрятал в кустах. «Выбросьте сейчас же!» — прикрикнула на них Наталья Федоровна, но ребята веселились, не послушались, абрикосы съели, а портфель торжественно сожгли на костре (я думаю, много чего горело в тот час вместе с портфелем, и уж во всяком случае заповедь «Не укради»). Опять Наталья Федоровна ничего не сказала — видите, говоря об Алексее, мы все время вынуждены говорить о его матери.
