Абилио Эстевес - Спящий мореплаватель
И ее интонация и акцент свидетельствовали о том, что она выучила испанский от испанцев, по книгам и в путешествиях.
И всегда после рассказа о своих мытарствах, о том, как она пешком обошла всю Европу, пересекла Германию, Францию, перебралась через Пиренеи, чтобы добраться до Испании и сесть в Барселоне на корабль, который должен был отвезти ее в Картахену-де-Индиас, а оттуда наконец в Гавану, почему именно туда, она сама точно не знала, как не знала и того, что представляла собой Гавана, так вот, всегда после этого рассказа в воздухе оставался висеть вопрос — почему нужно было все бросить, перенести столько тягот и опасностей, чтобы сбежать от коммунизма, как будто коммунизм — это какая-то прорва злобных чудовищ или бедствий и напастей?
Конечно же всех приводили в полный восторг рассказы Польки Марии, которая к тому же обладала великолепным даром рассказчика. И как уже было сказано, говорила по-испански так оригинально, что вызывала всеобщий смех. Она пропускала артикли и так и сыпала экзотическими названиями рек, гор и городов — например, Дюссельдорф, Брюссель, Париж, Барселона — или островов — Балеарские, Азорские, Мадейра.
Луис Медина любил слушать истории Польки Марии. Вместе с тем ему никогда даже в голову не приходила безумная идея поехать в Европу. Ни ради удовольствия, ни по необходимости. Как будто Европы не существовало, или она существовала только в рассказах Польки Марии. Не имело никакого значения, существует ли Европа и остальной мир. Довольно было и того, что Европа появляется в рассказах Польки Марии. А кто же мог воспринимать всерьез рассказы польки, которая в довершение всего была русской?
Мир был неизменным миром Карабальо. Ручей и окрестные поля, ну, может быть, границы планеты растягивалась до Санта-Крус — дель-Норте, Херши и тогда еще почти девственного пляжа Хибакоа. Туда включались и Европа, и Азия, и Африка с Океанией. И даже вся Солнечная система и Млечный Путь. Карабальо был центром планетной системы. Больше ничего не было нужно.
В годы его детства, рассказывал Луис, жизнь представляла собой сплошную череду одинаково счастливых дней. Похожие друг на друга как две капли воды, идеальные, они сменяли друг друга неукоснительно и безмятежно. Казалось, этот устоявшийся, тягучий порядок, это мирное, чудесное и неизбежное течение дней ничто не может нарушить. Каждая вещь была предусмотрена и записана на своей секретной странице.
Тогда большим событием было, если кто-то женился или умирал, когда шел или, наоборот, не шел дождь, или те редкие воскресенья, когда они выезжали на пляж Хибакоа или немного дальше, на Арройо-Бермехо, на отцовском «шевроле», запасшись лепешками из кукурузной муки, жареной свининой, холодным пивом и кока-колой. Или когда зимой распускались орхидеи, прилепившиеся к стволу авокадо. То есть это была не вполне зима — какая зима? В декабре-январе дни казались более короткими, и одно удовольствие было сидеть по вечерам допоздна перед домом, наслаждаясь свежестью и чуть более сильным, чем обычно, северным ветром, приносившим с ручья запах дождя и ила и служившим поводом для того, чтобы женщины достали свои так редко доставаемые шали и синтетические кофты с фальшивыми жемчужинами вместо пуговиц.
Все было предусмотрено, и в основном все было легко предсказуемо.
Так было до 1959 года, может, чуть дольше.
В середине 1961 года сестры Луиса одни, вернее, в сопровождении монашек отправились в интернат, в Северную Каролину, на самолете компании Aerovias Q. Тогда еще никто не ждал беды. Никто не сомневался, что семья будет расти. Что дом тоже будет расти вместе с цветами, орхидеями, травой и деревьями в саду. Дом разрастется до самого ручья. Ручей разольется до дальнего поля. И на его берег конечно же будут приходить все те же. Вечные деревенские персонажи. В том числе Полька Мария. Они там будут проводить все вечера до самой ночи, до того часа, когда москиты заставляют капитулировать и укрываться под москитными сетками. Сестры вернутся из методистского интерната и станут учительницами английского, и выйдут замуж, и будут у них ученики и дети. Он тоже женится и будет ветеринаром, как отец. Или выучится на метеоролога, потому что больше всего на свете его интересовало направление и скорость ветра, названия и движение звезд, их возраст и какая звезда превратилась в Полярную, какие тучи несут дождь, а какие предвещают засуху, в какие часы бывает полный прилив, какая луна предшествует приходу жары, когда следует сажать те или иные культуры, где образуются циклоны и каков их путь, случатся ли торнадо или землетрясения и какие северные ветра, бушующие над Атлантическим океаном, вызовут похолодания в январе и феврале. Он даже смастерил флюгер и дождемер, следуя инструкциям в «Ученике метеоролога», журнале для подростков, выпускаемом издательством, одно название которого — «Монте-Паломар»[126] — не оставляло сомнений в его компетентности.
— Мы верили, что живем на лучшей из планет, потому что еще не познали горечи разлуки. В письмах сестер из методистской школы в Северной Каролине ничего не было о расставаниях и разбитых семьях. — Луис Медина открыл глаза, сел на кровати. Его покрасневшие глаза в упор посмотрели на Оливеро. — Который сейчас час?
Его не интересовал ответ. Оливеро подумал, что его вопрос относится не к этому, сегодняшнему вечеру, а к тем прошлым вечерам на берегу ручья.
— Еще интересней, намного интересней, чем похождения Польки Марии, — воскликнул Луис Медина, проводя рукой по юношеской бородке, — было открытие Сони.
И он рассказал о дочери учителя Искьердо, географа, единственного учителя географии в Карабальо. Заслуженного учителя, потому что, по его словам, степень магистра картографии он получил в Калифорнии, в Ла-Хойе, к юго-востоку от Лос-Анджелеса, в нескольких милях от города Хантингтон-Бич, о котором географ говорил так, словно речь шла о Саде земных наслаждений.
Луис не помнил, когда познакомился с Соней, потому что знал ее всегда, они вместе родились и вместе жили. Но помнил, когда он «открыл» ее, когда «увидел» ее впервые.
Это было конечно же вечером у ручья. Ясным апрельским вечером 1963 года. Года, печально известного за пределами Кубы, и тем более Карабальо, тем, что в этот год умерли Эдит Пиаф и Жан Кокто и был убит президент Кеннеди. Четыре года тому назад повстанцы вошли в Гавану. Год назад разразился Карибский кризис. Никто еще не понял, по крайней мере, не уяснил себе четко, однозначно и окончательно, что жизнь, которая была до того, закончилась навсегда и бесповоротно, и другая жизнь начинала навязывать свои ужасные нравы и диктовать свои жестокие правила. Мало кто осознал окончательность этих изменений, поначалу медленных и неощутимых.
Ничто не предвещало опасности в тот апрельский вечер 1963 года. Опасности, таящейся в обычных каждодневных вещах. Карабальо, ручей, мир выглядели совершенно обычно.
— Гуава вся усыпана плодами, — сказала мама, — она похожа на рождественскую елку.
Луис Медина рассказал, как он прислонил к стволу гуавы лестницу старика Панеро, скобянщика, и залез на нее, чтобы сорвать самые лучшие, спелые гуавы, прежде чем они упадут на землю и станут добычей птиц и животных. Пришла Соня с плетеной корзиной, которую ей дала Полька Мария. Она села под гуавой и подняла корзину. Луис Медина начал бросать плоды в корзину и посмотрел на девушку обычными глазами, так, как смотрел всегда. И что-то произошло.
— Не знаю, как это объяснить, но я «увидел» ее как будто впервые.
Обычная Соня, такая же, как всегда, и в то же время другая. У нее были длинные, светлые распущенные, как у валькирии, волосы и зеленые глаза редкого оттенка — почти янтарного, цвета пива, пронизанного солнцем через зеленое стекло бокала. Белоснежная кожа. Красные, улыбающиеся, обещающие губы сказали ему что-то, что Луис в тот момент не услышал. Они ели гуавы. Зрелые, недозрелые и незрелые. Не принимая во внимание смешные предупреждения окружающих: от незрелых гуав бывает запор. Они почти не говорили. Было незачем разговаривать. Но много улыбались. И соприкасались руками, протягивая друг другу гуавы, и, воспользовавшись моментом, когда рука протягивала плод, затягивали прикосновения, задерживали руку в своей руке. И кусали гуавы с новым чувством.
— «La bella estate»[127], — сказал Оливеро.
В первый поход в кино они с восторгом посмотрели «Головокружение» с Ким Новак и Джеймсом Стюартом, фильм, который их соединил. «Головокружение» и первый поцелуй на выходе из кино, на увитой лианами улице Агуа, сразу за углом кинотеатра, между масонской ложей и храмом «свидетелей Иеговы».
Глаза Луиса Медины блестели. Он улыбался, но не Оливеро, никому и ничему из того, что находилось в душном настоящем комнаты на улице Барселона, рядом со зданием бывшей Кубинской телефонной компании.
