Абилио Эстевес - Спящий мореплаватель
— Луис Медина.
— А меня зовут Оливеро, Бенхамин Оливеро, но все называют меня просто Оливеро.
И он протянул руку Луису Медине, который пожал ее удивленно и неуверенно, как будто это была первая рука, которую он жал в своей жизни.
Было еще не поздно. Оливеро прикинул, что еще нет и девяти вечера. Несмотря на ранний час, в этой части города не было привычного шума. Необъяснимая тишина стояла на всей улице Санха, как будто жителей бывшего китайского района эвакуировали. Не было даже мертвенного света уличных фонарей, и если они шли не в кромешной тьме, то только благодаря мерцанию далеких галактик в ясном звездном небе. Они достигли пересечения улиц Санха и Галиано, где много лет назад (сколько? Оливеро попытался подсчитать, но сдался) была станция поезда, следовавшего по маршруту Конча — пляж Марианао, и где еще сохранился, хоть и пришедший в упадок, знаменитый магазин столовой посуды «Ла Вахилья» Сидя на земле, прислонившись спинами к одной из колонн магазина, трое ребят слушали по радио трансляцию бейсбольного матча. Вот теперь Оливеро все понял. Одной важной игры на стадионе «Латиноамерикано» или «Пальмар де Хунко» было достаточно, чтобы гаванцы спокойно или не очень сидели по домам перед радиоприемниками и телевизорами в ожидании спасительного или разгромного для их команды удара — подобного поведения от них никто и никогда не мог добиться. Глупая игра, считал Оливеро, в которой человек только и делает, что ждет, пока ему кинут мячик, чтобы ударить по нему палкой и броситься наутек.
Зато спускающаяся к морю улица Галиано была кое-где освещена старинными коваными фонарями, свидетелями времен процветания, и потому видна была прекрасно, во всей своей упрямой красе.
Пересекая Галиано по направлению к улице Барселона, они услышали многоголосый рев, крики и аплодисменты, очевидно вызванные «хоум-раном» столичной команды.
Луис Медина жил в узком здании почти на углу Улицы Агила. Здание, прикинул Оливеро, было построено, должно быть, в самом начале века, незадолго до «сахарного бума»[119], чуть раньше, чем его высокомерный сосед, здание Кубинской телефонной компании, возведенное в 1927 году, в год рождения Оливеро и в год премьеры «Метрополиса»[120] Фрица Ланга, поэтому Оливеро обычно говорил, что между ним, Фрицем Лангом и похожим на нью-йоркское зданием существует странная и неизбежная связь, выражавшаяся в сходной эстетике, одинаковой мудрости и, безусловно, похожей усталости.
Посреди кошмара, в который постепенно превращалась Гавана, дом, где жил Луис Медина, еще сохранял помпезную роскошь фасадных украшений, высокую, прошитую гвоздями, непропорционально большую дверь в покосившейся раме, которая старалась казаться более старинной, чем была на самом деле, как и балкончики с витыми железными перилами, имитирующими мягкость и гибкость деревянных.
По какой-то фантастической причине лифт — тесная клетка, забранная почерневшей решеткой с сильным запахом машинного масла и мотора старого автомобиля, — работал. Луис Медина потянул рычаг. Лифт начал подниматься рывками, с металлическим скрипом и грохотом тросов. На последнем этаже они вышли из лифта. Им пришлось еще подняться по тесной витой лестнице. Дверь в комнату Луиса Медины была еще уже, чем лестничный проем. Вспомнив Евангелие от Матфея, Оливеро сказал:
— «Входите тесными вратами».
Луис Медина с улыбкой добавил:
— «Потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь»[121].
Оливеро понравилось, что юноша способен ответить на его цитату. Луис Медина, словно поняв, что думает Оливеро, уточнил:
— Я читал Евангелие, и Андре Жида[122] я тоже читал.
В маленькой и грязной комнате стоял затхлый дух. Там было только одно, крошечное, окно под потолком, затянутое металлической сеткой. «Чтобы летучие мыши не залетали или воробьи с голубями», — объяснил Луис Медина. С потолка свисала одинокая голая лампочка. На потемневших от влажности стенах — вырезанная из журнала, выцветшая фотография Луиджи Тенко и большая карта Европы.
Карта, метр на полтора, сохраняла следы от сгибов — результат долгих лет, проведенных в бардачке автомобиля какого-нибудь коммивояжера, но на ней еще была отчетливо видна красная сеть автодорог и синяя — железнодорожных линий. Оливеро обратил внимание, что на карте, в точке, обозначавшей город Триест, была пришпилена булавка с желтым флажком.
Грязная убогая кровать и небольшой стол составляли обстановку комнаты, не было ни стула, ни кресла, ни тумбочки. На столе грудились книги и обувная коробка, обклеенная гофрированной бумагой.
Оливеро сел на пол, прислонившись спиной к стене.
— Вы не против, если я сниму рубашку?
— Как я могу быть против, ты же у себя дома.
Луис Медина снял не только рубашку, но и ботинки. Затхлый дух, стоявший в комнате, отступил под натиском запаха молодого пота и перебивающего все запаха ног, между прочим, больших и правильной формы, испачканных в земле и песке. На его худом, не очень мускулистом торсе виден был ромб светлых волос в центре груди, между сосками, маленькими и красными.
Оливеро вновь почувствовал прилив радости от запаха этого тела. Снова испытал приятное волнение, овладевшее им на похоронах, что-то вроде жизнерадостного смущения. Потому что это был запах жизни — без пафоса, весело, подсмеиваясь над самим собой, отметил он и заключил, что нет таких духов, которые были бы лучше этого молодого, полного жизни запаха пота.
— Можно спросить тебя кое о чем? Что ты делал на похоронах незнакомого тебе человека?
Луис Медина с улыбкой ответил:
— Я мог бы спросить вас о том же.
Оливеро тоже улыбнулся:
Я тебе объясню.
И он рассказал, что много лет назад одна его кузина по имени Серена, Серена Годинес, сестра-близнец другого покойника, Эстебана Годинеса, выбросилась с шестого этажа и что сегодня вечером он, Оливеро, вышел на балкон этого самого шестого этажа и постарался представить себе, вернее, «увидеть» то, что видела его кузина в момент принятия этого необратимого решения, хотя, если разобраться, она мало что могла увидеть, потому что, прежде чем спрыгнуть, предусмотрительно закрыла лицо подушкой.
— Почему она прыгнула? Почему она закрыла лицо подушкой?
Луис Медина уже не улыбался, он сощурил глаза, и на его лбу пролегли трогательные морщинки.
— Полагаю, что она обезумела, — ответил Оливеро, молитвенно сложив руки на груди, специально утрируя, фривольно упрощая трагедию, — она обезумела от любви, как все самоубийцы, потому что всякий, кто лишает себя жизни, делает это от большой любви — не так ли? — от непереносимо большой любви. Она всю жизнь была в кого-то влюблена. А однажды она влюбилась сильнее всего, в американца из Бостона или из Уэймута, не помню точно. Знаю только, что он был высокий, белокурый, элегантный и беспощадный, какой-то начальник в гаванском представительстве компании «Форд», и они прожили вместе несколько месяцев, и она родила американцу из Бостона или Уэймута сына, чудесного мальчика, моего племянника Яфета, который мне на самом деле не родной племянник, а двоюродный, но я о нем забочусь и люблю его как родного. Что до господина из Бостона или Уэймута, то он не захотел ничего знать ни о сыне, ни о ней, ведь он не мог себя скомпрометировать, не мог признать сына, поскольку был женат на какой-то бостонке, богатой и утонченной, как персонаж Генри Джеймса. На такой же уверенной и зависимой даме, как героини Генри Джеймса. И Серена, моя кузина Серена, не смогла или не захотела смириться с жизнью без него и задумала, не знаю уж, правильно это или нет, но она задумала выброситься однажды ночью с балкона своей квартиры на шестом этаже, закрыв лицо подушкой, потому что она была так… не знаю, как сказать, влюблена? Тебе кажется подходящим это слово? Меня, клянусь тебе, коробит от этого слова, опозоренного столькими пустыми речами. Но я не нахожу другого. Да, влюблена, покорена, пленена, заворожена, в общем, влюблена, бедняжка. Хоть это и пошло звучит. Она не выдержала и предпочла выброситься с балкона на улицу, одетая в белое, и разбиться об асфальт.
Луис Медина посмотрел на Оливеро с искренним недоверием и восхищением и заявил:
— Ты писатель, и пересказываешь мне главу своего романа.
Оливеро несколько раз отрицательно покачал головой, прежде чем ответить:
— Если бы только это была придуманная история и если бы я был писателем! Поверь мне, в реальной жизни тоже встречаются Эммы Бовари и Анны Каренины. Серена, о которой я тебе рассказываю, сестра-близнец прекрасного как бог утопленника по имени Эстебан, не была героиней никакого романа, и ей бы не понравилось, если бы кто-то сказал о ней нечто подобное. Она не читала романов. Она читала другие вещи. Но не романы. Она знала языки, умела вести счета и использовать систему письма, называемую стенографией, которая позволяет записывать устную речь с той же скоростью, с какой она произносится, что-то вроде тайного языка секретарш. И когда моя кузина Серена читала, а она читала, только если позволяла работа, в отпуске, когда приезжала к нам на море, она предпочитала книги французской писательницы со странностями, Александры Давид-Нэль, объехавшей Китай, Тибет и Индию. Если у моей кузины и были какие-то достоинства, то в первую очередь ее исключительность. Всегда, с самого детства, она была необычным человеком. Таким же необычным, как Эстебан, ее брат-близнец, и таким экстравагантным, что мечтала поехать в Тибет. И когда мы узнали, что она, закрыв лицо подушкой, одетая во все белое, выбросилась с балкона шестого этажа, мы горевали и плакали о ней, но мы не удивились. Точно так же как не удивились задолго до этого, когда ее красавчик брат в четырнадцать лет пропал в море.
