Паул Гласер - Танцующая в Аушвице
Многие из тех, кто оказался тогда в лагерях, со временем становились пассивными и могли только жаловаться. Тому было множество причин. Но в письмах Розы нет ничего такого. Мне кажется, что Роза всегда пыталась сама режиссировать свою судьбу, стремилась улучшить условия своей жизни и умела наслаждаться моментом. Особенно ей это удавалось в Вестерборке. В Вюгте обстоятельства ужесточились. Хотя здесь она стала старостой барака и именно в Вюгте сподвигла товарищей по несчастью заняться спортом и организовать кабаре, встречный ветер порой и ее сбивал с ног. Она считала этот лагерь воплощенным безумием, безумием безжалостным, адом — с постоянно меняющимися правилами приема посылок, многочасовыми стояниями на так называемых перекличках и крайне затрудненным общением с внешним миром.
В одном из своих избежавших цензуры писем Роза рассказывала о том, как жестоко разлучают родственников. То, что произошло в Вюгте 7 июня 1943 года, крайне угнетающе подействовало на настроение заключенных. Должно быть, разыгрывались ужасные сцены, когда близкие люди расставались друг с другом. “В течение двух дней, — прочел я, — все малолетние дети и их матери, общим числом в 3000 человек, были посажены на поезд и отправлены в Собибор. Больше о них никто никогда не слышал”.
В обоих лагерях Роза сумела наладить связь с миром по ту сторону колючей проволоки и оставалась в курсе происходящего на свободе. В Вестерборке главным источником информации был высокопоставленный эсэсовский офицер, с которым она завела близкие отношения. Но и в Вюгте у нее получилось наладить своего рода информационную сеть. В книге “Подпалины” одна из ее подруг по несчастью[68] описывает жизнь Розы в лагере Вюгт. Рассказывая о многочисленных подозрениях и слухах, циркулировавших в лагере, автор замечает: “Как так получилось, что Роза сумела рассказать о многих слухах как о свершившихся фактах, которые впоследствии и в самом деле подтвердились?” Супруги, обнаружившие переписку Розы и мефрау Колье, вскоре написали мне письмо, дав мне увидеть еще одну искорку того мира, в который я пытался войти: “Прошлым летом мы встретили женщину, которая тоже сидела в Вюгте и работала в «Филипс-команде», — писали они. — Она хорошо помнила Розу. Помнила, как та была хороша собой, как пела и танцевала”.
После семи месяцев в Вюгте Роза была этапирована в Аушвиц. В тот момент она работала в “Филипс-команде”, но это не помогло. Почему это случилось с Розой, не слишком понятно. Чересчур увлеклась режиссурой? Заигралась? Это было наказанием или ее просто отправили в лагерь смерти с другими еврейскими женщинами? Об этом нет ни слова в ее письмах.
Я сделал с писем несколько копий и послал их сестре и братьям. Потом мы созваниваемся и на очередном семейном дне рождения впервые все вместе обсуждаем историю Розы. Однако — недолго и без энтузиазма, которым обычно сопровождается любопытство, вызванное сделанным открытием. Моя сестра и братья с явным трудом переваривают новую информацию. Им надо к ней привыкнуть. Очень скоро мы переключаемся на другие темы. Отпраздновав день рождения, все мы отправляемся по домам, каждый к своей повседневной жизни, к детям, к работе.
Отцу я тоже отдаю копии нескольких коротеньких писем его родителей. Но не копии писем самой Розы, поскольку он не поддерживает с нею никакой связи и, скорее всего, это не приведет ни к чему хорошему. Мама рассказала мне, что отец порвал с Розой, поскольку, по его мнению, Роза вела себя очень неосторожно в то время, когда они прятались: разгуливала по городу с поддельным паспортом, нисколько не заботясь о том, к каким это может привести последствиям. В результате и сама Роза, и их мать были арестованы. Мать погибла из-за Розиной беспечности. Прочитав письма, я думаю иначе, но не хочу бередить отцу душу. Он запер свое прошлое на замок, и я уважаю его решение. Но все же мне невероятно жаль, говорю я ему, что он и его сестра, имевшие счастье каким-то чудом пережить все ужасы войны, разорвали потом друг с другом все отношения.
Это ни на миллиметр не сдвигает ситуацию с мертвой точки, как я, собственно, и предполагал. И все-таки я не сожалею о сказанном.
Вскоре наступает Рождество. Наши три дочери вместе со своими друзьями празднуют его у нас дома. Они уже достаточно взрослые, и в тот вечер я впервые рассказываю им о судьбе семьи, о нашем еврейском происхождении и о тетушке Розе.
Танцы в Аушвице
16 сентября 1943 года в пять часов утра мы прибываем в Аушвиц-Биркенау. Эшелоном, полным мужчин, женщин и детей. После трехдневного путешествия в товарных вагонах без еды и питья, без отхожих мест свежий воздух — настоящее облегчение. Все рады, что доехали.
При высадке из вагонов начинается толчея, и на мгновение притиснутый ко мне молодой польский заключенный тихо говорит по-немецки: “Nicht krank warden und kein Angst”[69]. Все наши вещи велено оставить на перроне, с собой разрешают взять лишь ручную кладь или пакеты с хлебом. Мужчин и женщин отделяют друг от друга, дети идут между ними. Нас сортируют дальше. Я высовываюсь из женского ряда, чтобы хорошенько все видеть. Многих сажают на грузовики. Вот и хорошо, думаю я, им хотя бы не тащиться пешком, там много стариков и больных. Их же сразу отправят в газовую камеру, доходит до меня чуть позже. Я делаю шаг в сторону высокого красивого гауптштурмфюрера, стоящего в начале колонны, и вежливо спрашиваю его, куда мне идти, поскольку я еще вне ряда. Он оглядывает меня с головы до пят и спрашивает вполне дружелюбно:
— Sind Sie Frau oder Fraulein?[70]
Меня смешит его вопрос и, думая о своем разводе, я пожимаю плечами.
— Na, los, schnell![71]— слышу я металл в его голосе и поясняю, что разведена.
— Nun, dan sind Sie doch Frau![72]— тут уже начинает смеяться он и указывает мне на группу примерно из ста молодых привлекательных женщин, стоящих в сторонке. Другой офицер командует нам идти вслед за ним. Нас сопровождают вооруженные солдаты. Вдали я вижу бесконечные ряды бараков. Пройдя шесть километров, мы входим в Аушвиц. Минуем несколько бараков и подходим к каменным зданиям, заполняя все пространство перед ними. Здесь мы останавливаемся. Нам велят раздеться. Нас бреют наголо и выдают лагерные робы. Вот она — настоящая катастрофа, многие женщины тихонько плачут, когда их сажают в парикмахерское кресло. Меня вы не достанете, думаю я снова и смотрю в небо, когда мои волосы соскальзывают вниз по обнаженным плечам. Высоко в небе я замечаю птицу и слежу за ней взглядом. Она красиво парит, вычерчивая широкие круги. То опускается вниз, то взмывает вверх. Когда так, паря кругами, она скрывается за горизонтом, я получаю тычок в спину, означающий, что со мною все закончено и я должна уступить место другому. Потом мне на предплечье делают татуировку — порядковый номер. Имя здесь мне больше не потребуется, но когда меня о нем спрашивают, я называю фамилию Криларс, как советовал мне Йорг. Мой номер — 62472. Если сложить все цифры и разделить на три, получатся три семерки. Может, это будет мой счастливый номер, думаю я про себя…
Нас размещают в одном из каменных зданий, в блоке № 10. В мужском мире это здание отведено специально для женщин. Никто из нас не понимает, что это означает. Это бордель или что-то в этом роде, поначалу предполагаю я. Но все оказывается иначе. Блок № 10 — это так называемый Экспериментальный блок, где немецкие врачи Йозеф Менгеле и Карл Глауберг проводят медицинские опыты над заключенными. Многие из моих подруг по несчастью считают, что нам невероятно повезло. Во всяком случае нас не отправят в газовую камеру, не замучают сразу, и мы не умрем от непосильной работы. Такое вот у нас “счастье”.
Атмосфера в блоке и впрямь неплохая. Сами по себе опыты длятся недолго. Инъекция, надрезик на коже, немного крови для анализа. На первый взгляд, ничего страшного. После этого можно отдохнуть, а когда приходишь в себя, нужно идти вместе со всеми в поле за бараками собирать травы вроде щавеля и тмина. Таких, как мы, здесь называют “травяной командой”. Это прекрасная работа. Можете себе представить: в Аушвице порхать по полю, на солнышке, собирать травы. На свежем воздухе с эсэсовцами, которые не рычат на вас на каждом шагу. Один из охранников — совсем молодой парнишка, он становится очень милым, когда мы уходим далеко от бараков. Он время от времени заговаривает с нами и смотрит на нас своими большими голубыми глазами. Рядом с другими эсэсовцами он делается строгим, во всяком случае строже смотрит на нас. Иногда он громко выкрикивает какую-нибудь команду, чтобы его хорошенько слышали коллеги. И поскольку мы находим его очень милым, мы делаем все, что он нам приказывает. Так сослуживцы парнишки могут видеть, что он — крутой парень и держит свою группу под полным контролем.
