Николай Удальцов - Модель
Но когда о Боге говорит человек, не помнящий, что такое логарифм, таблица Менделеева или генетика, мне становится смешно и грустно одновременно…
…Как-то на московской набережной я разговорился с казаком, поигрывающим, наверное, настоящей саблей и позвякивающим орденами, нарезанными из жести консервных банок:
— Мы — Божьи воины, — сказал мне казак, — будем учить зарвавшихся москвичей Божьей истине.
И я решил уточнить его ориентированность в мироздании:
— А что такое синус?
— Наверное, гадость какая-нибудь, — казак поморщился, в душе прокляв москвичей, разносящих по миру моральную заразу. И я не стал развращать его переокрепший разум, упростив разговор до максимума:
— Назови мне трех поэтов «Серебряного века», — чем заставил казака задуматься надолго, и его раздумье напоминало стояние автомобиля в пробке. И только после невероятного умственного переутомления, он выдал:
— Пушкин.
— На каком химическом элементе строится биологическая жизнь животных? — Мне казалось, что даже школьные недотепы знают, что жизнь на земле углеродная, но недотепство оказалось непреодолимой чертой для человека, приехавшего с нагайкой учить москвичей уму-разуму.
После молчания, вызванного то ли сложностью вопроса, то ли удивлением от того, что такой вопрос вообще существует во вселенских безднах, казак, которому явно было легче огреть кого-нибудь плеткой, чем отвечать на вопросы, — при условии, разумеется, что он будет уверен в том, что не получит такой же плеткой отмашку, высказал:
— Жизнь существует по Божьему велению.
Не знаю, удивил ли плеточный клоун своим ответом Бога, но меня он почему-то не удивил совсем.
И мы разошлись в разные стороны так быстро, что звяк его консервных орденов был не слышен уже через пяток секунд…
…Однажды мы о чем-то, сейчас уже не помню о чем, разговаривали с батюшкой из Гребневской церкви, а Вова проходил мимо, и, когда, услышав Вовино «Здрасьте», батюшка перекрестил его в ответ, я сказал батюшке:
— Возможно — это самый никчемный из ваших прихожан. — Батюшка перекрестил и меня и пооткровенничал, улыбнувшись при этом:
— Бог нужен и для того, чтобы умные могли смеяться над дураками. — И мне пришлось ответить не тем, что хотелось услышать батюшке, а тем, как есть на самом деле.
Хотя — тоже с улыбкой:
— А для того чтобы управлять дураками, умным требуется не Бог, а дураки.
Углубляться в детали я не стал, потому что не знал, куда заведет нас подобный разговор в стране, где дураками стремятся управлять не умные, а подлецы.
Впрочем, разговор наш был не об этом, и потом я вспомнил — о чем мы разговаривали с батюшкой.
Батюшка интересовался у меня: нужен ли учебнику физики — Бог?
А я у батюшки: нужен ли Богу — учебник физики?
Кстати сказать, разговор этот вышел недлинным, хотя имел перспективу в своем начале — и сводился он к следующему: «Одни думают, что Бог такой умный, потому что учиться ему нечему, а другие понимают, что Бог умный, потому что все время учится».
Но так как я не знал, на чьих ошибках учится Бог — на своих или на наших — разговор остановился, так и не вступив в фазу своего продолжения.
И мы разошлись с батюшкой каждый по своим делам: я — кажется, в художественный салон покупать краски, чтобы писать очередную картину, он — кажется, в брокерскую контору, чтобы покупать в новом микрорайоне очередную квартиру.
Напоследок батюшка сказал мне:
— Только помните, что «дурак» — это не оскорбление, а всего лишь — констатация факта…
…Вообще, издавна появлявшийся у меня вместе с другими окружавшими Бау, тогда и Бау еще не бывшей, сверстниками Вова показался мне настолько мелким явлением, что запомнился только тем, что ничем не запомнился.
Кажется, это был человек, с которым можно было разговаривать, не обдумывая говоримое.
Впрочем, это не самый большой недостаток человека, во всяком случае, до тех пор, пока с ними обоими — и человеком, и его недостатками — не имеешь серьезных дел.
Так уж выходило, что Вова был таким ничтожеством, что даже недостатки у него были мелкими.
На очень большого дурака он явно не тянул.
Очень большой дурак — явление запоминающееся.
Вова был обычным человеческим мусором.
Он был никто; и вряд ли нужно ругать обезьян за то, что из них получились некоторые из нас.
Труд, конечно, создал человека.
Но, когда те, кто поумнее, окончили институты и сделали что-то для того, чтобы их труд стал разумным, Вова повертелся немного вокруг папаши-дальнобойщика, стал работать шофером.
Да и то сказать, время было такое, что всякий, кто ничего не мог большего — шел работать шофером или охранником. А люди, способные на что-то большое, чем охранять или возить чужое, люди, способные создавать свое — уже отличались от тех, кто так и остался в совке, в государстве пролетариев и «простых» людей.
А потом Вова пошел работать диспетчером в «Металл-Завод» — на работу, требующую образовательной школьной семилетки.
Тем самым то ли продолжив эволюцию от обезьяны, то ли — поселив сомнение в том, что трудиться нужно было всем обезьянам подряд.
Впрочем, вряд ли труд виновен в том, что из некоторых обезьян получились люди, на которых без слез не взглянешь.
А может, и взаправду — некоторым обезьянам лучше было бы за труд и не браться.
На этом этапе эволюции Вовины жизненные интересы кончились; и извиняться перед обезьянами за то, что из них получился он, он явно не собирался.
Жизнь Вова читал по складам, и потому думал, что жизнь — явление простое и понятное…
…Как-то раз я спросил своего друга, поэта Ивана Головатого:
— Ваня, ты Первый медицинский окончил, генетику изучал — скажи: почему из одних и тех же обезьян получились и умные, и глупые? — И Иван разъяснил мне:
— Обезьяны питались бананами.
Одни обезьяны чистили бананы, и из них получились умные люди, а другие обезьяны ели бананы с кожурой — из них и получились дураки.
Вова наверняка был потомком обезьян, евших бананы с кожурой.
Впрочем, вряд ли он интересовался подобными деталями своей эволюции…
…Я понимаю людей, не интересующихся историей, — слишком близка наша история того, как мы шли в тупик.
Или — в никуда.
Пути «в никуда» — всегда интересуют только мудрецов.
А мудрецы появляются только тогда, когда мировые запасы глупости истощаются.
Я понимаю большинство людей, не интересующихся политикой, — слишком далека политика в нашей стране от людей — тех, кого политика касается больше всего.
То, что касается людей больше всего, — всегда интересует только тех, кого меньше.
Я понимаю людей, не интересующихся литературой или наукой.
Я не понимаю людей, не интересующихся ничем.
И еще меньше я понимаю, отчего не интересующиеся ничем — всегда довольны собой.
Может, просто — дураки всегда в раю.
А может, еще проще: для дураков — существует отдельный рай.
Рай, которому они адекватны.
Только дураки думают, что мир таков, как они думают.
Дурака, понимающего, что он дурак, встретить так же трудно, как умного, думающего, что он умный.
Вова не думал о том, что доставшееся ему время — это время образованных людей.
Он думал, что доставшееся ему время — это время таких, как он…
…Вовина глупость отзывалась не то чтобы подлостью — пакостью.
Во всяком случае, ума понять, что ему досталась пусть глупая — умная обошла бы такого стороной — но красавица, ему не хватало. А красавицу нужно, кроме прочего, еще и одевать и обувать, давать деньги на косметику — на это ему тоже не хватало ума.
И Бау ходила в прошлогодних блузках, донашивая колготки, купленные еще мной.
Не то чтобы Вова не понимал ее желаний.
Он не понимал, что желания существуют.
Удел ничтожеств — уверенность в том, что все люди такие же, как они…
…Наша общая знакомая, ее одноклассница Ася, как-то встретив меня во дворе, сказала, улыбаясь по-женски ехидно:
— Встретила я Танькиного недавно — спросила его: «Ты в ней уверен? Она так часто отъезжает от дома…», а он отвечает: «В Таньке? Да она влюблена в меня как кошка!»
В качестве комментария к словам Аси, я пожал плечами — как выглядят влюбленные кошки, я не знал.
Но когда Ася спросила меня:
— Дядя Петя, почему она у тебя хуже всех одетая ходит? — Я промолчать уже не сумел, хотя и не признался в том, что мне не хотелось наряжать ее для другого мужчины:
— Не у меня, а у дерьма из Кубинки…
…Не более простого способа понять убогость мужчины, чем взглянуть на обувь его женщины.
