Николай Удальцов - Модель
Я и сам не всегда понимаю — в чем тут дело.
Но меня утешает одно — если человек понимает, что он чего-то не понимает, значит, что-то он понимает совершенно точно…
— … Дядя Петя, я хотела написать реферат по Отечественной войне; но ведь войну мы выиграли именно благодаря Сталину.
С этим вряд ли кто-нибудь поспорит.
— С этим поспорит каждый, у кого есть хотя бы одна извилина и кто хоть немного знает историю.
— Почему?
— Потому что именно благодаря Сталину мы войну едва не проиграли, будучи в несколько раз сильнее немцев.
— Мы едва не проиграли потому, что не успели перевооружить армию.
— В нашей армии было в два раза больше, чем у немцев, пушек, в шесть раз больше танков, а боевых самолетов и подводных лодок в Красной армии было больше, чем во всех армиях земного шара вместе взятых.
— Но ведь это же была устаревшая техника.
— В большинстве своем это была техника, которую не только не имели фашисты, но даже еще и не разрабатывали в мире.
Просто управлять ей было иногда некому.
— Почему?
— Потому что Сталин уничтожил офицерский состав Красной армии перед войной, — Я понимал, что то, что я говорю девушке-студентке — это упрощение.
Но это упрощение правды, а не обмана.
— Дядя Петя, из того, что ты наговорил, не реферат на сорок страниц, а целая книга получается.
— На сорок страниц, — улыбнулся я, — я тебе расскажу другое.
Я расскажу тебе о первых и последних днях войны.
И я стал ей рассказывать о войне главное — историю начала и конца.
То есть историю всего того, что существует на свете…
— …Вот сейчас, Бау, написано много книг о начальном этапе войны. О первых ее часах.
И задается главный вопрос: почему Советский Союз потерял так много?
— Ну, вероломное нападение… — сказала она, повторяя не свои слова.
— Разумеется, было и это.
Но — разве только это?
— А что еще?
— Директива номер один.
«Не поддаваться на провокацию и огня не открывать…»
— Нам что-то о ней говорили.
— А вам говорили о том, что подписана эта директива была двадцать первого июня?
— Прямо перед войной??!
— За несколько часов до начала войны.
Понимаешь, вечером людям пришел приказ от Бога, а Сталин был даже больше, чем Богом для советских людей — не открывать огня несмотря ни на что.
А на рассвете фашисты пошли в наступление.
— Н-да, — вздохнула моя невольная ученица и что-то записала на листике бумаги, лежавшем у меня на столе.
— Это может стать первой частью твоего реферата.
Напиши об этом.
— А что, будет еще и вторая?
— Будет, девочка.
— И — что?
— То, что произошло в последние часы войны и — в первые часы мира.
— А разве историки еще не все выяснили?
— До сих пор историки спорят о том, почему Сталин утаил смерть Гитлера.
А ведь Сталину было достоверно известно то, что Гитлер мертв.
Больше того — это было даже почетно — Гитлер перестал существовать под натиском Красной армии.
— И — почему же Сталин не рассказал ничего и никому?
— Я думаю, потому что Сталин предполагал и то, что война еще не закончена.
— Вы имеете в виду войну с Японией?
— Я имею в виду войну с союзниками.
— Как — союзниками?!
— Понимаешь, Сталин хотел захватить Европу, но в Тегеране и Ялте союзники согласились «отдать» ему только ту территорию, которая и так находилась в руках Красной армии.
Даже православную Грецию ему не передали.
И Сталин вполне мог предполагать и рассчитывать на то, что война за Европу может продолжиться.
А вот здесь немецкая армия под командой двойника Гитлера, которого подготовил бы для немцев сам Сталин, должна была ему пригодиться.
Потому-то и нельзя было сообщать никому, и прежде всего немцам, о том, что Гитлер мертв.
— А потом? — спросила она.
— А потом была атомная бомба над Хиросимой, и вопрос о войне с союзниками отпал сам собой.
— Атомная бомба — это было очень страшно для Сталина?
— Это страшно непредставимо.
— Почему?
— Потому что можно представить сто батальонов — простоять на мавзолее целый день, и они пройдут мимо по площади.
А представить себе сто мегатонн — нельзя.
— Интересная история к нам возвращается, дядя Петя, — проговорила Бау, поднимаясь со стула и прогуливаясь передо мной.
— Понимаешь, девочка, для того, чтобы вернуть стране историю, она должна быть написана не только правдиво, но интересно.
Хорошему историку должен помочь хороший литератор. — То, что я говорил об истории, я мог бы сказать еще об очень многом.
Просто каждый раз, говоря с ней о чем-то серьезно, я старался довести до нее мысль о том, что окружающий мир намного больше и интересней, чем наше знание и представление о нем…
— … Ну и умный ты, дядя Петя, — сказала Бау. останавливаясь напротив меня.
Я посмотрел на ее обнаженное тело и подумал, что ее отношение ко мне было само по себе — ходячей рекламой моих достоинств.
И не неожиданно понял — какой же я дурак.
Передо мной на высоких каблуках, распустив волосы, голой разгуливает моя любовница, а я рассуждаю о том, почему Сталин утаил смерть Гитлера…
…А потом она вышла замуж вновь.
Одеваясь в очередной раз, она просто сказала мне:
— Дядя Петя, я хочу тебе сказать, что я замуж выхожу.
Ты не огорчайся.
Мы ведь с тобой никогда не поссоримся? — И я вздохнул в ответ ожиданному мной рано или поздно:
— Наши с тобой разговоры это не ссоры.
— А что? — подспросила она, и я вздохнул вновь:
— Торжество демократии.
— Дядя Петя у нас просто кладезь премудрости, — проговорила Бау, при этом почему-то вздохнув тоже.
И я ничего не ответил ей на это, потому что говорить глупости я умею не хуже других, просто стараюсь делать это как-то интересней…
…Она вышла замуж за своего одноклассника; и я бы искренне благословил ее, если бы не одна деталь — ее новый муж пил, и пил регулярно.
И это меня, старого, пусть и бывшего, пьяницу, не могло не насторожить.
Эта девочка, становясь женщиной все глубже и глубже, не умела редактировать свою судьбу, и судьбе оставалось одно — подавить вздох:
— Умеют же люди не уметь жить.
Человек имеет право на многое, но только очень умный человек понимает, что не каждым правом стоит пользоваться.
— Он после свадьбы бросит пить, — поделилась со мной Бау своей надеждой на то, что я не доверюсь опыту.
Но опыт у меня был.
И не чей-нибудь, а свой собственный…
…К сожалению, прежде всего для меня самого, опыт пьянства у меня большой.
Такой большой, что зачеркнуть его я не могу.
Да и не хочу.
Хотя сейчас никто из моих знакомых не помнит пьяного периода моей жизни — те, с кем я пил когда-то, либо бросили пить, либо уже оставили этот мир без своего попечения — сам я никогда не забуду того, что вокруг Центрального дома художника нет ни одного куста, под которым я не валялся.
И вокруг не центральных домов художников — тоже…
…Надежда женщины на то, что пьющий бросит пить после свадьбы — не переоценка сил любви и не личное самомнение женщины.
Это именно надежда.
Зачастую несбыточная, потому что создание семьи неотчетно утверждает мужчину в том, что он живет правильно.
Но водка подбирается к мужчине не со стороны семьи, а как раз с противоположенной стороны.
Я это узнал на себе.
И потом, бросив пить, не осудил ни одну женщину, оставившую меня.
Впрочем, бросив пить, я за свои неудачи в жизни вообще перестал осуждать кого-нибудь кроме самого себя.
Водка делает человека уверенным в своей правоте.
Она уничтожает в человеке самокритику и делает виноватым в бедах пьющего всех, кроме него самого.
Только уничтожив в себе водку, человек может вернуть в себе человека…
…Алкоголь уничтожает в человеке гуманизм…
…Иногда выходит так, что расстраивает то, что все складывается не так, как предполагаешь.
Иногда — расстраивает то, что все складывается именно так, как и предполагал.
И желаешь быть не правым, а ошибающимся.
Новый муж Бау пить не бросил, а наоборот — стал делать это с регулярностью, которую оставалось назвать удручающей.
Поначалу она попыталась скандалить, но постепенно, возможно, поняв, что скандал — это попытка изменить жизнь за один раз, стала принимать мужа именно таким, каким он был — никаким.
Пьяницей — человеком, находящимся не просто на дне, но еще и в яме.
А дни, когда муж бывал трезвым, Бау начала отмечать в календаре.
