Николай Веревочкин - Белая дыра
Лесник Педрович был удивительно смешливым человеком. Он смеялся даже тогда, когда другие плакали. Бывало, что и на кладбище. Правда, смеялся он лишь в меру выпивши. Другой разговор, что у каждого своя мера. Сильно же пьяным — плакал и пытался покаяться. Беда, однако, заключалась в том, что сильно пьяный Педрович забывал родной язык и изъяснялся на совершенно непонятном. Зато, когда бывал трезв, — угрюмо философствовал. Философия его была мрачна, как погреб ночью. К счастью, Педрович почти не бывал трезв.
— Влип? Га-га-га! — приветствовал он Охломоныча, обнимая кочку, как жену чужую. — Как муха в дерьмо! Га-га-га!
По смеху было понятно, что Педрович пьян, но в меру. Охломоныча, как и лесника, засасывала трясина, но ничего смешного он в этом не видел.
— Чего гогочешь, гусь лапчатый, — сурово одернул ни к месту развеселившегося стража Бабаева бора.
— Плакать, что ли? Га-га-га! — ответил тот, предпринимая неуклюжую попытку взгромоздиться на шаткую кочку. — Вот, блин корявый, кажись сапог с ноги слез. Га-га-га! Ты-то чего в болото полез, дура? Га-га-га!
— За тобой и полез, — степенно погружаясь в болото, мрачно ответил Охломоныч.
— Га-га-га! Спасатель, мать твою, кто тебя спасать-то будет? — пуще прежнего развеселился лесник и спросил: — А ты чего даже не барахтаешься? Для порядка барахтаться нужно.
— Какой смысл?
— Га-га-га! Смысл! — так и прыснул лесник и посоветовал, давясь смехом: — Ты винтом, винтом выкручивайся, как шуруп. Смысл! Га!
Охломоныч попытался выкручиваться винтом, но только сильнее насмешил лесника.
— Га-га-га! — прокомментировал он действия Охломоныча. — Хреновый из тебя шуруп получается. Не выкручиваешься, а вкручиваешься. Ты справа налево попробуй. Вот если бы тебе, Охломоныч, в башке прорезь для отвертки сделать. Га-га-га! Только где такую отвертку взять? Га-га-га!
Охломоныч с укоризной посмотрел на шутника, под сотрясаемой беспричинным смехом тяжестью которого кочка почти полностью погрузилась в вонючую болотную жижу. Педрович смеялся, будто работал отбойным молотком. Охломоныч заворочался энергичнее, задавшись целью докрутиться до островка, на котором торчали три тощие осинки.
Этот островок, похожий на большую кочку, был как раз между ним и лесником.
— Куда сам шел-то — по делам или так погулять? Вот, блин, второй сапог слез. Га!
Охломоныч выбился из сил и ответил, отдуваясь:
— В Бабаев бор шел, вешаться.
— Га-га-га! А чего ж ты тогда барахтаешься? Ни один ли хрен?
Охломоныч задумался. Действительно — в болоте как-то даже лучше получается. Засосет — и хоронить не надо.
— Давай прощаться. Га! — предложил веселый лесник. — Как думаешь, чумазых в рай берут?
— Душу грязью не испачкаешь, — степенно ответил Охломоныч, чем вызвал новый приступ веселья у земляка.
— И чего ржет? — спросил в недоумении, обращаясь к небу, Охломоныч. — Ишь, в рай собрался.
— Думаешь не возьмут? — удивился Педрович.
— Что-то я сомневаюсь, чтобы пьющие лесники в рай попадали.
— Га-га-га! — захохотал лесник.
Лошаденка ответила хозяину с недосягаемого берега печальным ржанием. С легким оттенком укоризны.
— Твоя правда, Охломоныч, ох и пропил же я этого леса! А сколько козлов с косулями погубил — без счету. Да чего уж там. Каяться поздно. Покаяться — значит исправиться, а у нас с тобой на это время уже нет. А пустые слова говорить — что я, баба? Чумазым в ад даже лучше. Черти за своего примут. Буду под котлы новым русским да казановам березовые полешки подкладывать. Га-га-га!
— А ты-то чего не выкручиваешься? — спросил Охломоныч.
— Попробуй повертись с моим пузом, — ответил с долей гордости погрязший в грехах, как в болоте, лесник. — А тебя, Кулибин, куда возьмут — в рай или в ад, как думаешь?
Охломоныч задумался. В рай вроде бы рылом не вышел. Без особых заслуг перед человечеством. Да и в ад, кажется, особенно не за что. Пил, правда. Однако не больше других.
— В Бога я не верил, — грустно сказал он, — жизни себя лишить хотел.
— А кто в него, кроме старушек, верит? Вернуть бы этим перечницам молодость, посмотрел бы я, в кого они верили бы? А когда прижмет, все верующие. Га-га-га!
— Ну, прощай, Педрович, на добром слове. Прости, коли что не так. А то жижа скоро до рта дойдет — не поговоришь.
— Прощай! Га-га-га! — легкомысленно ответил шкодливый лесник и поинтересовался: — А на чем ты вешаться собирался?
— Как на чем? На веревке. На чем еще вешаются?
— И где же она?
— Да вот — на плече висит.
— Эх, ты, клык моржовый! — рассердился Педрович. — Чего ж ты шурупом-то вертелся, изобретатель? Обвяжись-ка, а другой конец мне бросай. Вперед! Танки грязи не боятся!
С третьей попытки перекинул Охломоныч веревку через островок — и давай они друг друга из трясины наперегонки тащить. Мат-перемат на все болото стоит. Выкарабкались. Чумазые, как черти болотные. Выломали по осинке и — по кочкам, по кочкам — добрались до берега.
— Эх, блин корявый, сапоги совсем новые были, — говорит лесник с сожалением, — яловые. Таких больше не делают. А где же эта блудня? Не дождалась хозяина. Этим женщинам, Охломоныч, никакой веры. Даже кобылам.
Действительно лошаденка сбежала. А протрезвевший Педрович потерял чувство юмора. И пошли они прочь от болота, беседуя на мрачные философские темы, такие безысходные, что — или напиться, или повеситься. Лесник больше не смеялся, а, напротив, яростно матерился, каждый раз, когда накалывал ноги о сухую траву или опровергал доводы Охломоныча.
Дошли до развилки. Охломоныч и говорит:
— Веревку-то отдай.
— Зачем она тебе на том свете?
— Как это зачем? А вешаться на чем буду?
— Не экономный ты человек, Охломоныч. Повеситься и трех метров довольно будет, а ты эвон сколько прешь. Да на такой веревке всю Новостаровку можно раза три перевешать. Не жирно ли для одного?
Достал Охломоныч из кармана вместе с болотной грязью складной ножик и отрезал часть веревки, прикинув на глаз необходимую длину, достаточную для повешения одного человека.
— А ножичек тебе зачем? Ангелочкам крылышки подрезать? — посмотрел на него с мрачной укоризной Педрович. — Ох, и жмот же ты, как я погляжу.
Вздохнул Охломоныч и отдал складешек. Хорошая была вещица. Все инструменты — вплоть до ложки. А босоногий лесник уже с вожделением смотрит на его ботинки. Кирза колом стоит, носок железный, подошву за десять жизней не стопчешь. Спецобувь для монтажников. Чтобы по носку плитой шарахнуло — и ничего.
— Ну, нет, — решительно отвел эти поползновения Охломоныч, — до Бабаева бора еще дойти надо.
Попрощались они и пошли каждый своей дорогой. Мрачный лесник с охломоновской бельевой веревкой в Неждановку, а Охломоныч в Бабаев бор. Рукой подать, а, гляди-ко, никак не дойдет с самого утра.
Хорошую Охломоныч выбрал березу.
Не береза — баобаб. Ящерки по стволу бегают.
Кора, как крокодилова кожа, толстущая, корни — будто когтистая лапа в землю вцепилась. Крона полнеба держит. Больше вороньих гнезд, чем листьев. Такой гвалт подняли черные птицы: «Как? Как? По какому праву?» — хоть уши затыкай. Так и закружились смерчем над лесом. Ветви, как стволы. Одна береза, словно лес.
Хорошо будет висеть. Удобно.
Привязал Охломоныч веревку за сук. Подтянулся на ней для пробы — не оборвется ли?
И стал не спеша делать петлю.
Вдруг слышит за спиной робкий голос:
— А давайте по очереди. Сначала я, а потом вы.
Оглянулся. Выглядывает из-за березы лесной человек. Волосища ниже плеч. Бородище топорщится. Немытые волосы торчат во все стороны, как трава на болотной кочке.
Стоит неизвестный и двумя руками интеллигентно штаны поддерживает.
— Тебе что — берез в лесу мало? — негостеприимно спрашивает его Охломоныч.
— Берез много, — отвечает незнакомец смущенно, — у меня веревки нет.
Удивился Охломоныч. Неужели есть люди его обездоленней?
— А что же ты вешаться-то придумал без веревки?
— Долгая история, — тихо ответил лесной человек, потупя взор.
— А куда нам спешить? — рассудительно говорит Охломоныч. — Садись, рассказывай. Как звать-то тебя, земляк?
— Фома. Фома Игуаныч. Можно просто — Фома.
— А что же это ты, Фома, за штаны держишься?
— Да вот ремешка нет. Спадывают.
Прикинул Охломоныч на глаз размер талии Фомы, вспомнил с грустью складешек, верно служивший ему без малого тридцать лет, и отгрыз зубами кусок веревки. Зубы, слава богу, никому не подаришь.
— На-ка, подпояшись, а то как вешаться будешь. Повиснешь, а штаны и спадут. Несерьезно.
Подвязал, сопя, Фома штаны. Талия еще меньше, чем Охломоныч думал, оказалась. Совсем без живота человек. Зато бантик вместо пряжки красивый получился. Фома от усилий запыхался. Сел на землю и спиной к березе прислонился. Охломоныч рядом присел и, поглядев вверх на шуршащий стог листьев живой виселицы, сказал:
