Ольга Чайковская - Счастье, несчастье...
За окном теперь Снегопад. Темнеет. Пошли мелькать фонари, из колпаков своих они сыплют светящийся снег.
— Вот приеду, устроюсь,— бодро-весело говорит дед,— и сразу вам напишу.
— Обязательно напишите, папа,— говорит женщина.
— А придет лето,— продолжает дед,— грибов вам наберу.
Сын с невесткой, глядя в окно, кивают и кивают,
— И насушу, и насолю,— продолжает дед.
Те уже не кивают и не слушают: дед говорит пустое. Его везут в дом для престарелых, где вряд ли будет возможность солить грибы.
Окна уже ничего не показывают, в их глухих стеклах, как в черной воде, отражаются скамейки и лампочки полупустого вагона. Дед все сидит прямо, не сдается (наверное, помнит, что он молодец), а потом приладился к гудящей, дрожащей вагонной стенке — видно, что ему бы сейчас самое время прилечь. Но предстоит еще долгий путь, а там, в интернате, пойдут разные формальности, словом, до отдыха далеко.
Да и сам разговор его, конечно, утомляет и мучит. Ведь как говорится, ежу понятно: дед пытается уверить сына с невесткой, что может еще пригодиться, а те ему недвусмысленно отвечают, что он им уже не нужен. Он страстно ждет, что они скажут: «Это не надолго, ты скоро вернешься» или «Мы будем часто тебя навещать», а они смотрят в окно и ждут, когда, наконец, доедут.
Но почему, собственно, деда увозят из родного дома (явно им любимого), почему разлучают с родным внуком (тоже явно любимым)? И почему он не бунтует, дед? Почему не ропщет, почему так растерян и сконфужен в то время, как его родственники, напротив, не только ничем не стеснены, но сохраняют совершенное душевное равновесие? Снисходительны даже.
А потому, что у всех троих в голове одно, и то же: отжил.
Но постойте, как же отжил?! Вот он сидит — живой.
Так ведь «отжил» на их языке означает: перестал быть полезен. Перед нами не что иное, как та самая пресловутая теория «винтика» (только в ее семейной трансформации), которая была стократ отвергнута и осмеяна и вот, оказывается, выжила и все еще гнездится в головах. Работал этот бедный полезный винтик, крутился в какой-то системе, общественной или родственной, старался — и с ним считались, а как стерлась нарезка... Тем, в частности, и опасна эта «теория», что родит из себя подлую идею утиля, отработанного и никому уже не нужного человеческого материала.
Потому дед и не ропщет, что тоже считает себя отработанным и оттого потерявшим право голоса даже в решении собственной судьбы. Не сам он едет, его, как ребенка, везут в неизвестность, которой он, как ребенок, боится. Да и в самом деле, по их сытым тупым физиономиям видно, не привезут они к деду его Мишку, не привезут и сами не приедут. Не понимают они, как их Мишке нужен его дед. Сосуществование в семье разных возрастов, цветущих и угасающих (уходящих), превращает семью в замечательную школу жизни, где есть множество возможностей — именно по отношению к старикам — развивать в детях способность к сочувствию, умение заботиться о ком-то, чувство ответственности, все то, без чего нормальный человек существовать не может. И то, что сын и невестка сделали с дедом, ударит прежде всего по Мишке.
Да и дома, дома должны умирать наши старики, на руках у своих детей.
Когда мать лежит на смертном ложе,
Дочь хладеющие руки греет,
Сыновья стоят у изголовья —
А чужих не велено пускать.
* * *Чем дольше живешь, тем яснее становится, что процесс жизни требуетумения жить (не путать, разумеется, с обывательским умением жить, то есть всячески приобретать и устраиваться). Умение жить — это умение построить прочный мир человеческих отношений, а это дело тонкое, требующее предвидения, искусства и знаний. Вот почему нас не может не интересовать опыт предшествующих поколений. Не из одного праздного любопытства так жадно читаем мы страницы мемуаров, воспоминаний и дневников, нам важно понять, как эти люди решали свои житейские дела, как справлялись с заботами, как строили свои любовные, семейные, дружеские отношения. Любопытен в этом отношении жизненный опыт Пушкина, особенно ввиду магнетического характера его личного обаяния. Литературный и биографический материал позволяет нам представить себе, как Пушкин строил свой Дом.
В молодости он, как известно, был влюбчив, непостоянен, его многочисленные любовные истории приносили женщинам далеко не одну радость (к тому же такое было время, когда общество даже любовалось молодыми повесами). Но этот юный Пушкин никак не должен от нас заслонять другого, зрелого, обладавшего высоким чувством ответственности перед жизнью и людьми.
Период жениховства совпадает со знаменитой
Болдинской осенью, порой невиданного творческого взлета. Она изучена по дням, чуть ли не но минутам, эта осень, пушкинисты вслушались в интонацию каждой строки, а нам интересно было бы снова просмотреть эти дни, на этот раз с точки зрения предстоящего Пушкину жизненного перелома — женитьбы.
Итак, осень 1830 года. На улице ясный сентябрь, а в душе поэта почему-то «мчатся тучи, вьются тучи», и в мутной мгле с воем носятся, кружатся бесы. Пушкин написал «Бесов» 7 сентября, а на следующий день — знаменитую элегию «Безумных лет угасшее веселье...» — уже впрямую о собственной судьбе.
Безумных лет угасшее веселье
Мне тяжело, как смутное похмелье.
Но, как вино — печаль минувших дней
В моей душе чем старше, тем сильней.
Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе Грядущего волнуемое море.
«Мой путь уныл», а в будущем только «труд и горе» — так пишет счастливый жених накануне свадьбы. Счастливый, стало быть, в кавычках? Именно так потом и скажут иные биографы, а в те дни друзья даже подозревали, будто он был бы рад уклониться от этой женитьбы — против чего сам Пушкин бурно протестовал. Но для нас сейчас самое главное в том, что Бол дин о 1830 года — это подведение жизненных итогов, великая перестройка судьбы, энергичная духовная подготовка к будущему.
Пушкин очень ждет его — и боится. И готовится к нему с серьезностью ответственного человека.
Сперва — прощание с прошлым. Он перебирает, пересматривает прошлую жизнь и как бы от нее отрекается. Тема раскаяния и раньше с необыкновенной силой звучала в пушкинской поэзии, теперь для нее существует еще один непосредственный повод. Его холостяцкие похождения, умноженные к тому же стоустой молвой, теперь аукаются ему тревогой. Встревожена не только теща, но и сама Наталья Николаевна: юная невеста в сомнениях, в недоверии, и у нее, увы, есть к тому основания:
Прилежно в памяти храня Измен печальные преданья, Ты без участья и вниманья Уныло слушаешь меня... Кляну коварные старанья Преступной юности моей...
Итак, в ходе душевной работы болдинского периода первое дело — прощание с прошлым, с умершими Любовями. Но есть где-то его живая любовь, с ней он прощается с глубокой трагической печалью. Мы не знаем, кто была эта женщина, нам важно, что в преддверии женитьбы он простился и с ней. Привожу полностью это поразительное прощальное письмо.
В последний раз твой образ милый Дерзаю мысленно ласкать, Будить мечту сердечной силой И с негой робкой и унылой Твою любовь воспоминать.
Бегут меняясь наши лета, Меняя все, меняя нас, Уж ты для своего поэта Могильным сумраком одета, И для тебя твой друг угас.
Прими же, дальняя подруга, Прощанье сердца моего, Как овдовевшая супруга, Как друг, обнявший молча друга Пред заточением его.
Сколько трагизма и дурных предчувствий, но планы его, несмотря на все это, были четкими, продуманными и, наверное, все же исполненными надежд. Пушкин, бездомный всегда, включая детские годы, собирался строить свой Дом.
Он женился не только потому, что был влюблен в Гончарову, но и потому, что хотел создать семью с любимой женой и любимыми детьми, душа его жаждала тепла и прочной жизненной основы.
Женский идеал Пушкина достаточно известен — Татьяна. Достоинство, сдержанность («все тихо, просто было в ней»), светская безукоризненность, презирающая высшее общество и готовая отдать «всю эту ветошь маскарада, весь этот блеск, и шум, и чад за полку книг, за дикий сад...» Но если прежнюю
