Ольга Чайковская - Счастье, несчастье...
Если Пушкина и не очень радовало присутствие своячениц, все равно он принял их, как родных,— тому свидетельства их письма. Вот, к примеру, письмо Александры Николаевны: «Я простудилась... схватила лихорадку, которая заставила меня пережить очень неприятные минуты, так как я была уверена, что все это кончится горячкой, но слава богу, все обошлось. Мне только пришлось пролежать 4 или 5 дней в постели и пропустить один бал и два спектакля, а это тоже не безделица. У меня были такие хорошие сиделки, что мне было просто невозможно умереть. В самом деле, как вспомнишь о том, как за нами ходили дома, постоянные нравоучительные наставления, которые нам читали, когда нам случалось захворать, и как сама болезнь считалась божьим наказанием, я не могу не быть благодарной за то, как за мной ухаживали сестры, и за заботы Пушкина. Мне, право, было совестно, я даже плакала от счастья, видя такое участие ко мне; я тем более оценила его, что не привыкла к этому дома».
Попав из-под тяжелой власти матери в атмосферу нравственного влияния Пушкина, девушки не могли не почувствовать резкости нравственного перепада — и самая тонкая из них, Наталья Николаевна (а что она самая тонкая, очевидно из писем всех трех), в этой атмосфере должна была развиваться и расцветать. Легко было дышать в пушкинском доме.
«Ты, мне кажется, без меня воюешь дома, .сменяешь людей, ломаешь кареты, сверяешь-счета...», «Ты умна, ты здорова, ты детей кашей кормишь...» (из писем Пушкина к жене). Наша жизнь, все наши дни полны словами, самыми простыми, речами, казалось бы, самыми незначительными.
Вот, к примеру, двое входят в электричку.
— Как удачно,— говорит она.— Попали на автобус. И дождь не замочил.
— Да,— отвечает он.— Еще бы минута, и замочил.
— Хороши бы мы были — мокрые,— продолжает она.— А так, смотри, и на автобус успели, и на электричку успели, а то сидели бы час на станции, да еще мокрые.
— Да,— отвечает он.— Часок пришлось бы посидеть, уж это точно.
— Да еще мокрыми.
Мысли никакой, информация на нуле, и все же, представьте, не пуст этот разговор. Его сюжет может быть еще ничтожней. За обедом: «Хорош борщ»,— скажет один. «Вроде бы чего-то не хватает»,— ответит другой (нет, другая, та, что варила), и еще какое-то время они будут перекатывать этот сюжет. Дело не в самом сюжете, дело в общении. Вот именно в том, что люди эти сидят вместе, рядом.
Может быть (за тем же борщом) общение на несравненно более высоком уровне, разговор об искусстве, о литературе — и тем самым на главные темы жизни. Одна учительница, очень талантливая и умная, вступив в контакт с родителями своих учеников, стала «задавать уроки» не только младшим, но и старшим — и вот вечером за ужином в семье разгорались споры по поводу того, какой образ Пугачева ближе к исторической действительности, тот, что в «Истории Пугачева», или тот, что в «Капитанской дочке»,— они и Пушкина цитировали, и Марину Цветаеву, «Мой Пушкин»,— всем это было важно. А есть семьи, где уровень разговора и без подсказки со стороны бывает очень высок; богатство интеллекта — это прекрасно. Но главная задача семьи — создать ту атмосферу покоя и тепла, душевного равновесия, те условия, в которых возможно было бы нравственное формирование души — всякому произрастанию необходимо тепло, да и как расти растению, если его все время дергают за корни. Процесс формирования души, создания ее нравственной структуры идет на любых уровнях интеллекта. Обычно бывает так: чем выше интеллектуальное развитие, тем выше уровень понимания и душевности (но может быть и другое: где интеллекта поболее, там душевности по- менее).
У Чехова есть образ, ставший нарицательным, и в этой своей нарицательности, я думаю, понятый совсем неверно,— это Ольга Семеновна из рассказа «Душечка» (которым так восхищался Толстой). Образ действительно доведен Чеховым до грани гротеска, но он ни в коем случае не гротеск. Ах, она совершенно живая, эта милая простодушная Ольга Семеновна, и действительно, очень смешна, когда, будучи замужем за содержателем увеселительного сада «Тиволи», твердит, что «самое замечательное, самое важное и нужное дело на свете — это театр»; выйдя замуж за управляющего лесным складом, рассуждает о тарифах, и ей снится, как бревна и горбыли стоймя идут на лесной склад; сойдясь с ветеринаром, начинает говорить «о чуме на рогатом скоте», а привязавшись всем сердцем к маленькому гимназистику Саше, не может не страдать от того, как много уроков задают нынче на дом. Ольга Семеновна потому и способна так до конца растворяться в интересах другого, что собственных у нее нет, ни интересов, ни мыслей, и если рядом нет мужа, то у нее «нет никакого мнения. Что сказала Мавра, кухарка, то и хорошо». Но это полное бескорыстие, эта способность привязываться всем сердцем — черты драгоценные и необходимые в семейной жизни. Лучше всего, когда во всех членах семьи есть чуть-чуть «душечки», и они, не теряя собственной индивидуальности, погружаются в заботы других. Тогда и проблема «Тиволи», и дела лесного склада, и «чума на рогатом скоте» — все это будет совсем не смешно, а, напротив, очень важно. Пусть для членов семьи токаря самым важным делом на свете будет токарное, а для семьи тракториста самым необходимым в мире — обработка земли, а уж беспокойство «Ольги Семеновны» по поводу того, что нынче детям непозволительно много задают уроков на дом, — это наша всеобщая тревога.
Женщина варит борщ. Что может быть грубее этих небритых свеклин, этих корявых картофелин, которые она отмывает от земли, а потом чистит, выкидывая очистки в помойное ведро? Проза жизни? Не торопитесь судить — это взгляд поверхностный. На самом деле в душе хозяйки (если она готовит для любимых) — глубинные переживания и даже некий нежнейший азарт. Она нагрет свеклу, положит в воду и тут же (тотчас же!) прихватит ее каплей уксуса, чтобы борщ обязательно был огненно-красным. Лишь только это огненно-красное взволнуется на огне, в него тотчас (чтобы не перепарилось!) положит она картошку, капусту — и сама с удовольствием станет смотреть, как красиво это белое тонет в красном; примется она в своем, одной ей ведомом порядке сгружать туда овощи и под конец во всю эту великолепную пестроту насыплет резаную зелень, прижмет крышкой, выключит огонь, пусть настаивается. Когда же все это огненное разноцветье разлито по тарелкам, уверяю вас, перед нами уже явление духовного порядка, концентрация любви. И муж (или сын), который, отведав, покрутит головой и скажет: «Ну, мать», — это, конечно, понимает. Он не просто обедает, он получает еще и некие душевные калории, разогревается не просто от горячего борща, но еще и от некой сердечности, которая передается ему с каждой ложкой. Поэзия и проза в повседневности тесно меж собой связаны.
А знаете ли вы, что поэтичной может стать тряпка, которой моют пол?
Судно стояло в далеком порту, когда радист принял , телефонограмму: второго механика просили срочно вернуться домой, тяжело заболела жена. Он кинулся в аэропорт — ближайший рейс только через сутки. Сутки еще нужно прожить, целые сутки, прежде чем самолет, которому предстоит перелететь через океан, поднимется в воздух.
А жена (рассказали ему потом) из последних сил ждала его, чтобы проститься, и не дождалась.
Моряк остался один с двумя детьми: девочке двенадцать, мальчику четыре, пятый. Родных никого, а ему пора обратно на судно. Он, разумеется, тут же получил отпуск, но что значат три месяца, когда предстоит решать жизненные вопросы такой важности.
И вообще, что ему делать? Работы на суше для него нет, да и не может он бросить свой корабль. Но если так, куда же деть детей — не в интернат же отдавать? И он поехал к подруге жены Кате, молодой женщине, у которой своей семьи не было.
Катя только что вернулась с юга, еще полная веселых курортных воспоминаний. Узнав о несчастье, она просто не поверила — только на кладбище у могилы осознала она весь ужас катастрофы. Что теперь будет с детьми, о господи!
— Ты одна можешь помочь,— сказал Валерий.
— Не могу,— ответила она.
Не могла она войти в этот дом, где хозяйкой была другая, только что умершая. Войти в ее кухню, в ее комнаты. А главное: как это поймут дети, вообще-то ревнивые, а тут еще обожженные смертью.
— Нет,— повторила ока, — не могу.
— Но ведь и другого пути нет,— возразил Валерий, и это была правда.
Ее «не могу» было первом отчаянным движением души, она, конечно, пришла в его дом и принялась за работу. Сначала вечером уходила домой, но йотом это стало ей невозможно — длинные концы но городу на работу, потом в эту семью, требовавшую всех ее сил, йотом домой, приходилось оставаться ночевать, и в конце концов она тут поселилась. Готовила обед в тех же кастрюлях, в которых готовила умершая, накрывала на стол ее посудой, смотрела в зеркала, которые недавно ее отражали — словом, шла та самая пытка, из-за которой она сказала тогда «не могу».
