Ольга Чайковская - Счастье, несчастье...
А в бессонные ночи после их разговора она лежала и думала: ребятишки еще, не знают, что ранние браки не живучи, не представляют, каково это, в двадцать остаться одной с ребенком на руках. А при мысли, что ее мальчик начнет жизнь с забот, с пеленок, опутанный алиментами... Загубит, загубит он свою молодость, свой талант!
И она сделала еще одну попытку сближения. У нее скопились деньги, крупная сумма, которую она теперь решила положить в сберкассу на имя сына. Рассказывая мне об этом, Элла Степановна горько заплакала — впервые за весь рассказ.
— Если бы моя мать,— говорила она всхлипывая,— такое для меня сделала, я бы ноги ей целовала! А он? «Мне ничего не надо. Оформляй на себя».
Разъезжалось, расползалось взаимопонимание, уступая место отчуждению и разладу.
Он уехал из дому (как мы помним, раньше начала занятий), к этому времени он уже действительно жил у Лены, и чуткая «полиция нравов» сняла свой пост.
Да, она тогда «крепко ругалась» на сына за учебу (боже мой, смерть уже давно все расставила по местам, а эта несчастная женщина все еще говорит о зачетах и прогулах!), требовала, чтобы назавтра оба явились в училище и чтобы вызвали Ленину мать. Но это не все — и я вынуждена длить пытку, задавать свои вопросы — ей, потерявшей единственного сына (я знаю, что теперь она ни минуты не может оставаться одна и нет у нее ночей). Не все это, не все, и я спрашиваю, не говорила ли она еще чего-нибудь. Нет, больше ничего. Наутро они с мужем ждали ребят к назначенному сроку возле училища, потом отчим уехал за ними, Элла Степановна осталась одна у ворот, к ней подошел Саша (вот он, тот разговор, который мне нужно проверить), и она сказала ему: езжай за ними, скажи, чтоб приходили,
— И больше ничего?— спрашиваю.
И тут ее лицо словно бы начинает раскаляться.
— Вы думаете — что,— вдруг говорит она,— я не понимаю, к чему вы подбираетесь? Да, я сказала: не откроют, взломаем дверь с милицией.
— И больше ничего?
Молчит. Не может она, не в силах выговорить теперь своих тогдашних слов, да и как их выговоришь? «Взломаем дверь с милицией, и Лену будут судить за проституцию»,— вот что она тогда сказала.
«Здравствуй, моя любимая Лёнка-Алёнка, мой толстенький колобок. Пишу, как всегда, вечером. Настроение паршивое, скучаю за тобой. Уж и не дождусь, когда мы будем вместе с тобой навсегда. Создадим образцово-показательную семью. Ах, как я за тобой соскучился, медвежоночек мой! Твой Боб».
— Что же, он не знал моего характера? — стонет Элла Степановна. — Я накричу, нашумлю, а потом отхожу ведь быстро! Я просто так тогда Саше сказала. Я бесшабашно сказала!
И снова ошибка, грубейшая: не смеет мать говорить бесшабашные слова, когда речь идет о предметах, дорогих для сына (слово может ранить сильнее ножа — это азы). Но здесь, разумеется, была не бесшабашность, а сердечная судорога, тот злой огонь души, в котором деформируются, корежатся ее устои. Элла Степановна уже забыла о том, чтобы сделать как лучше, она вообще забылась, потеряла себя. Ею уже владела жажда сделать больно, сломить гордость (а ребята были гордые), взять в клещи (а ребята из ее клещей ускользнули тем способом, который казался им единственным).
Она уверяет, что страшных слов, сказанных наутро Саше, в вечернем разговоре не говорила. Но, увы, мы Должны ее опровергнуть. Когда Саша (кстати, с детства привыкший уважать Эллу Степановну) пришел к ребятам после ее ухода, Борис успел сказать, что «скандал был в основном на Лену». Да и требование, чтобы они явились вдвоем и чтобы вызвали Ленину мать, к Борисовой учебе отношения не имело. Нет, не кончают с собой люди из-за выговора по поводу успеваемости. Помните, мы говорили, что обязанность матери — защищать своего ребенка, а тут мать грозила сыну судом и милицией только за то, что он влюблен.
Можно было бы многое сказать в укор погибшим — они думали только о своей боли. И как бы ни была трагична ситуация, нельзя приглашать партнером смерть — это страшная гостья; она — распад, разложение, конец. Нельзя прибегать к ней как к аргументу в жизненном споре.
Но все это трезвые рассуждения на уровне жизненного опыта, а у ребят его не было.
Однажды я рассказала эту историю на заводе в большой аудитории, и, когда дело дошло до слов «взломаем дверь... будут судить», зал в ответ только что не застонал. А чего стоило Лене выслушать эти слова? А что делалось в душе Бориса, когда он их — очень всерьез! — услышал из уст матери? Мир стал другим, жизнь сдвинулась и разом потемнела. Утро шло на них как погибель, грозило самой страшной из всех пыток — унижением. Они метались, мысль о том, что грязные обвинения будут произнесены публично, что им поверят, сводила их с ума. Говорят, утро вечера мудренее, но тянулась длинная зимняя ночь, тянулась, множила, вздувала кошмары, а утро грозило торговой казнью. Как защитить своего медвежонка, Борис не придумал. Запереться?— взломает дверь с милицией. Бежать?— всюду найдет с ее-то энергией. А может быть, у них не было душевных сил, чтобы бежать? А может быть, уже было в их душе отчаянное, мстительное: хочешь взять нас в клещи? Мы ушли.
И тогда приобретает свой смысл замок, взятый на предохранитель: не ломайте дверь с милицией, она открыта.
Не учим мы детей, как переждать, перетерпеть трудную минуту. Ведь утро и в самом деле было мудренее. В училище к ним относились хорошо, матери вряд ли дали бы произнести ее грязные обвинения, и милиция, конечно, дверей бы не ломала.
Но у них уже не было утра.
Когда я выступала на заводе, мне вдруг показалось, что Элла Степановна сидит в зале и слушает
Эту историю, как не свою. Если бы она в самом деле слышала о происшедшем со стороны, у нее, я убеждена, как и у всех, неизвестная ей мать вызвала бы гнев. Но одно дело решать жизненные задачи отвлеченно и совсем другое — столкнуться с самим собой, обожжённым ревностью, погибающим от той самой судороги сердца. Потому-то мы и говорим о науке жизни, которая научила бы юных: надо уметь перегнить ночь и дожить до утра.
— Пусть меня казнят,— говорит Элла Степановна в гордыне и отчаянии.— Пусть расстреляют! Все равно моего мальчика мне не воскресят.
Ни мальчика, ни девочки.
На могилах Тристана и Изольды, влюбленных, живших в вечной разлуке, выросли кусты терновника и сплелись ветвями. Я не была на кладбище, где похоронены Лена и Борис, но знаю, что на их могиле тоже растут и переплетаются ветви — как знак печали и беды; как предостережение.
Душевная неразвитость или то, что психологи называют нравственной тупостью, когда люди не понимают, не чувствуют, что их слова и поступки невозможны, проявляется в семье самым ужасным образом — и по отношению к детям, и по отношению к старикам. Вот сцена, виденная мной в пригородной электричке.
Борода у деда белая, ничуть не тронутая никотинной желтизной — серебряная борода. И одет он аккуратно: пальто, шапка, суконные ботинки — все это не только добротно, но, как видно, вчера только куплено. Лицо у него славное, и большой нос его со всем вниманием обращается к собеседнику, лишь только тот заговорит.
Собеседников двое, они сидят напротив и под стук колес покойно смотрят в окно на пробегающие снега и елки. А деду, как видно, надо поговорить.
— За географию я не беспокоюсь,— начинает он как бы беспечно и мимоходом, но глаза его тревожны.— Правда, полезных ископаемых Мишка не знает, просто беда для него эти ископаемые.
— Валера подтянет,— коротко отвечает женщина (что-то очень уж коротко).
Дед кивает поспешно, а глаза его становятся все тревожнее.
— Потому я за географию и не беспокоюсь. Но вот математика...
Женщина, не возражая, смотрит в окно.
— Алгебра — это пустяки, — опять заводит дед,— по алгебре он соображает, но вот геометрия...
Разговор не поддерживают, и наступает молчание.
— Да вы не беспокойтесь, папа,— говорит, наконец, женщина, и дед тотчас со всевозможным вниманием (и надеждой?) устремляет свой нос в ее сторону.
— Ты у нас молодец,— бодро подхватывает мужчина, и дед тотчас направляет нос к нему.— Все будет — порядок.
За окном теперь Снегопад. Темнеет. Пошли мелькать фонари, из колпаков своих они сыплют светящийся снег.
