Николай Удальцов - Модель
А ее красоте улыбались бы даже зеркала…
…Когда-то, когда окончив школу и поступив на работу раскройщицей в какой-то мебельный кооператив, она казалась мне совсем маленькой.
Такой маленькой, что иногда, встречаясь с ней, возвращающейся с работы, я кормил ее гамбургерами и чизбургерами из только что открывшегося «Макдональдса» — думая, что у нас получается старая сказка наоборот: Серый Волк кормит пирожками Красную Шапочку…
…В то время она действительно была совсем ребенком, хотя, как и всякий ребенок, чувствовала себя взрослой.
Дети думают, что стремления делают их взрослыми.
Только по-настоящему взрослые, сохранившие стремления, понимают, что остаются детьми — не сохранившие стремления не понимают, что превратились в стариков.
И желания у нее были взрослыми по-детски:
— Я так хочу ребеночка, — сказала она мне однажды; и я просто молча улыбнулся ей в ответ.
Хотя слова у меня были:
— Дорогая, — в то время я еще не называл ее милой, — беременность в твоем возрасте просто неприлична. Как неприлична девственность после тридцати…
…Однажды мы встретились во дворе у продуктового ларька — авангарда рыночных отношений.
Она стояла, рассматривая витрину, и, увидев меня, спросила:
— Дядя Петя, можете инвестировать в шоколадку «Баунти»? — И я ответил в полном соответствии с духом времени:
— Инвестиционные программы не входят в мои перспективные планы. Но я готов спонсировать данную идею на принципах прямого финансирования…
…Когда однажды она простудилась, и я так испереживался за нее, особенно когда услышал ее чихание в телефонной трубке.
— А мама дома? — спросил я.
— На работе.
— А папа? — И она замолчала в ответ.
Ее папа был моим бывшим собутыльником и запойным пьяницей; и я понял — почему она замолчала.
— Не волнуйся.
Я перезвоню тебе через пять минут.
Мне пришлось позвонить своему другу, поэту Ивану Головатову, который был врачом по образованию и по судьбе:
— Слушай, Ваня, я в медицине настолько слаб, что даже толком не знаю, как лечить насморк, — сказал я ему.
И он ответил:
— Не переживай — этого толком никто не знает.
Потом Иван дал мне список лекарств.
Я стал лечить ее, и, даже несмотря на все мои эскулаповские старания, она очень быстро выздоровела.
После этого мы стали друзьями, и она заходила ко мне, когда хотела.
Еще больше потом друзьями мы быть перестали, и она стала приходить ко мне, когда хотел я…
…Как-то само собой вышло так, что произошла наша первая взрослая встреча.
Это случилось, когда мы оба доросли до того, чтобы встречаться — по-взрослому.
Она оказалась женщиной, с которой хотелось не только уснуть, но и проснуться.
Женщиной, от которой пересыхали мои губы.
А ее губы становились все смелее и смелее…
…О том, что это произошло, я рассказал своему другу, Григорию Керчину.
И он отнесся к моему рассказу философски:
— Женщина должна быть достаточно умной, чтобы дать себя совратить.
И достаточно мудрой, чтобы решить — кому именно можно позволить это сделать…
— …Дядя Петя, по-моему, дай вам волю, вы любили с утра до вечера, — проговорила она как-то раз, улыбаясь и одеваясь одновременно.
При этом явно переоценивая и мои жизненные цели, и мои мужские возможности:
— И ничем другим на свете не занимались бы. Правда? — И хотя мне очень хотелось сказать ей:
— Правда, — но ради истины пришлось ответить вопросом на вопрос:
— А разве на свете есть еще что-нибудь другое?..
…Времена постепенно менялись.
Неизменным оставалась ее любовь к шоколадкам «Баунти»; и со временем я стал называть именем этого экзотического острова ее саму.
Не потому, что реклама утверждала, что «Баунти» — это райское наслаждение.
А потому, что — это было так на самом деле.
Потом мы оба сократили и так недлинное название до трех букв — Бау…
…И так получалось, что мы пошли по жизни хотя и рядом, но все-таки параллельно.
Она, вместе со временем, взрослела, а я, вместе с годами, старел.
Вряд ли я мог научить ее многому в жизни, потому что сам много не знал и не понимал; да мысль об этом никогда не приходила мне в голову — по-настоящему может кого-нибудь научить жить только тот, кто научился жить сам.
А значит, если говорить серьезно — никто…
— …Ты сам знаешь, как нужно жить? — спросил меня однажды мой друг, художник Андрей Каверин, когда разговор зашел о моей маленькой приятельнице; и я ответил ему:
— Нет.
— Тогда чему же ты учишь ее?
— Тому, как жить не нужно. А это известно очень многим людям моего поколения.
— Каким это?
— Тем, кто не умиляется от воспоминаний, перебирая в памяти свои поступки.
— Да ладно, Петр, — вздохнул Андрей, — будто бы ваше поколение сделало очень много неправильного.
— Дело не в том, что наше поколение сделало очень много неправильного.
Дело в том, что правильного наше поколение сумело сделать очень мало…
…Я никогда не претендовал на нее полностью, хотя бы потому, что нас разделял возраст — я был на год старше ее матери, но оставлял в своей душе ее право претендовать на все то, что было моим.
И даже думал не однажды: «Я люблю ее настолько, насколько позволяет ситуация».
А ситуация шла своим чередом.
И черед этот складывался из самых разных событий.
Для начала она вышла замуж…
…Через месяц после свадьбы она зашла ко мне, а потом стала заходить с различной периодичностью; и я даже как-то не заметил того, что периодичность эта постепенно угасала.
И еще — она стала просить у меня деньги.
В этом не было ничего странного — я всегда считал, что мужчина должен помогать своей женщине материально.
Иначе какой же он мужчина?
Потом, когда она перестала ходить заходить ко мне, удивительным для меня оказалось только одно — почему я ни разу не задумался о том, на что она эти деньги тратит?
До тех пор, пока ко мне не пришла ее мать.
И нам обоим пришлось идти в дом мужа ее дочки…
…Возможно, идя вместе со мной в дом мужа Бау, ее мать на что-то рассчитывала, я поступал так, как поступал не раз в этой жизни: шел — не зная куда, не зная — зачем и — не задумываясь над тем, что стану делать, когда приду туда, куда иду.
Я постучал в обшарпанную дверь, отстранил в сторону какую-то не знакомую мне девушку с отсутствующими глазами и разочарованием на лице, отметив только одно — тело показалось мне очень легким, несопротивляющимся.
А Бау сидела на полу, прислонившись к стене, и с девушкой, встреченной мной у входа, ее объединяло одно — отсутствующий взгляд.
Безразличный ко всему, что происходит вокруг.
Кажется, ни меня, ни мать она даже не узнала.
В этот момент откуда-то из того места, где в нормальных квартирах находится кухня, а в домах наркоманов это кухня «кухней» и является, появился ее муж. В его руках был огромный поварской нож-тесак.
С этим ножом он сделал шаг в мою сторону, и было видно, что и нож, и его владелец — одинаково безмозглы.
Не помню — успел ли я вздрогнуть — от этого момента в моей памяти осталось только одно воспоминание: «Придурок достаточно нормален, чтобы не промахнуться, — подумал я, — и достаточно одурманен, чтобы не думать о последствиях».
Под ногами у меня валялась какая-то рваная бумага, и среди мятых листов я увидел стертый веник — единственное оружие, которым я мог вооружиться.
Не знаю, чем уж показался этот веник в моих руках ее мужу, но он, озвучив что-то нечленораздельное, вновь скрылся на кухне.
После этого я взвалил Баунти на плечо, как мешок с картошкой, и вынес на улицу.
Потом с ее матерью мы взяли такси и отвезли малодвижное тело домой…
…Почти полгода я не видел Бау, хотя ее мама несколько раз заходила ко мне. И я, когда мог, помогал ей деньгами на какое-то лечение дочери в какой-то больнице для наркоманов; лечение, в которое сам я не верил.
Но, видимо, верила ее мать — иногда дети не оставляют своим родителям выбора.
Или — ничего.
Или-вера…
…Бау бросила наркотики.
Не знаю, помогло лечение или что-то еще, но наркотики она бросила.
Вера ее матери оказалась больше, чем ничего…
…Ее муж-наркоман довольно быстро подысчез не только с моего, но и с ее горизонта, оказавшись на зоне со сроком за какое-то мелкое, как и все его поступки, воровство.
Наверное, он был так несносно-проблематичен для всех окружавших его людей, что надоел даже милиции.
