Аркадий Макаров - Парковая зона
Усан, оправдываясь, позже говорил, что Коран запрещает пить вино, а о водке там ничего не сказано.
Ребята, у кого кончились марки, потянулись вниз, где уже гремела музыка и разогревались немецкие девочки.
Ивану с Витей спешить было некуда – Витю уже разжаловали, а Метелкина разжаловать невозможно. За всю свою службу он не заработал даже лычек ефрейтора.
Пока оставались деньги, они сидели за столиком.
Один, да и другой «дупелёк» на русских «профессионалов» не подействовали, пришлось повторять еще и еще раз.
Теперь стало не то чтобы хорошо, но уже – как раз, и друзья по широкой чугунной со спящими львами лестнице спустились вниз – себя показать и на других посмотреть.
Где-то рядом, по ту сторону берлинской стены, в американской зоне, несколько лет назад служил солдатом король рока, гениальный Элвис, и сюда уже проникла «тлетворная зараза буржуазного Запада».
Немецкие девочки-школьницы такое выделывали под саксофон и гитару, что если бы в Союзе кто-то позволил себе подобное, наверняка попал бы в ближайшее отделение милиции за хулиганские действия. Пятнадцать суток ему гарантированы.
Советские солдаты такое выделывать были неспособны, да еще в сапогах и тесном, как броня, кителе.
Два друга были еще не в той степени опьянения, чтобы, облапив порхающую бабочку, душить ее в объятьях, и ребята решили «накатить» еще по одному «дупельку», а уж потом в своих говнодавах из толстой яловой кожи, кованых железом, подергаться под чужую непривычную музыку с какой-нибудь немчуркой.
Под гармошку можно и так обойтись, а под этот громыхающий, как состав по рельсам, рок, да еще по чудному приседать и вихляться… Нет, надо определенно «накатить»!
Они с Витей уже направились к лестнице, как вдруг Ивана кто-то тихо потянул за рукав. Иван недовольно оглянулся.
Перед ним, расцветая улыбкой, стояла та девочка из окна, что напротив санчасти, та самая Кристина, с которой Иван так увлеченно играл в солнечные зайчики.
Теперь она выглядела совсем как девушка Гретхен, в национальной клетчатой юбочке и ослепительно белой блузке. На шее у нее, на манер советских пионеров, был повязан галстук, но только голубого цвета.
Друг Ивана Метелкина – помор, механик-водитель ракетной установки, разжалованный в рядовые сержант Витя Мосол – так и застыл с недоумением на своем рябоватом лице архангельского мужика.
Вот будет в казарме разговоров! Вроде и морда, как сапог, а, поди ж ты, немчуре понравился! В особый отдел надо настучать, вот так – тук-тук!
Но на Витю такой поклёп возводить не надо. Не стучал Витя Мосол на Ивана. Точно не стучал.
Кристина потянула растерявшегося солдата за рукав под лестничный пролет, в полумрак, где их никто не увидит. «Ком, ком!» – говорит, иди, мол, чего упираешься?
Метелкин с опаской оглянулся. Витя, пьяно разведя руками, сразу же подался к буфету налаживать «фройндшафт» с барменом. Другим до Ивана не было никакого дела.
Потихоньку-полегоньку, бочком-бочком, его сослуживцы, поднабравшись в буфете смелости, уже неуклюже топтали дубовый паркет в бывшей гостиной какого-то барона пудовыми сапогами. Получалось – «Дойч-руссиш-культуриш». Гибрид «Семеновны» с «рок-н-роллом».
Иван к танцам, ввиду своей неловкости и мешковатости, относился, как к глупым и недостойным настоящего мужчины занятиям. И теперь, конечно, был рад, что не придется отдавливать своей неожиданной знакомой маленьких ножек, упакованных в белые туфельки.
Кристина потянула солдата за руку, и тот с готовностью нырнул в гулкое пространство под лестницей, откуда сквозь витиеватый орнамент чугунной решетки хорошо просматривался зал, и в случае прихода отцов-командиров с командой «Туши свет и выходи строиться!» Иван Метелкин будет наизготовку.
Вот теперь он по-настоящему пожалел о своей нерадивости в изучении иностранного языка, а ведь в его сельской школе как раз и преподавали немецкий.
Из всего словарного запаса Иван наскреб только три слова: «Их либе дих», но в такой ситуации сказать «Я люблю тебя» – несерьезно как-то. Ну, повстречались бы несколько вечеров подряд, походили бы, держась за руки, по городу, повздыхали бы у калитки…
Но в армии порядки строгие, тем более за границей увольнения солдатам запрещены, а энергия бьет через край: «их либе дих!» – и все тут!
Кристина, услышав это, не сразу поняла, о чем речь. Видимо, произношение никуда не годилось, и уловить смысл сказанного советским солдатом было трудно. Но потом, поняв все, она рассмеялась и положила свой теплый пальчик на его губы, отчего у Ивана заломило сердце, и захлестнуло душной волной безрассудного желания.
Судя по внешнему виду, по манере держаться, Кристине было лет шестнадцать-семнадцать, и как у молодой девушки, у нее все было на месте – в этом Иван убедился, действуя на ощупь, как учили командиры действовать на минном поле.
Стоя с молодой немкой под гулкой лестничной площадкой, Метелкин с удивлением обнаружил, что ему ни к чему языковые изыски. Общение на уровне желаний не оставляет места для разговоров – и так все понятно и ясно без переводчика. С таким же успехом он был бы понят любой племенной туземкой. Вот губы – целуй их, вбирай в себя этот странный привкус солоноватой влаги, от которой слабеют колени, размягчаются мускулы, и тело перестает тебе подчиняться.
Тактильные ощущения – самые верные и сильные из всех, что человеку подарила природа. Каждое прикосновение, движение губ и пальцев отзывалось такими импульсами в его молодом теле, что боец боялся не выдержать и лопнуть, как перезрелый гороховый стручок выстреливает свою плоть прямо на землю.
Для немочки любовная связь с советским солдатом была, наверное, игрой в экзотику. Все равно как русской отдаться негру: сознавать незавершенность подобной связи сладостно и вместе с тем опасно.
Женщины на всех континентах одинаковы. Разовая встреча прощает все! Наверное, поэтому так легко и охотно они отдаются в командировках, в разных санаториях, пансионатах и домах отдыха, в чем Иван не раз убеждался позже.
Солдат – существо нетерпеливое и грубое. Сугубо мужское общение делает его решительным и жестким. Ему не свойственно сентиментальное отношение к женщине. «Пришел, увидел, победил!» – и все. И концы в воду, или точнее – в пушку!
Но с Метелкиным было совсем по-другому. Он снова почувствовал себя школьником, спрятавшимся с одноклассницей под скрипучей деревянной лестницей, которая была в его бондарской школе. Под этой лестницей находились все принадлежности для уборки. Там переростки-школяры со своими подругами, забыв обо всем на свете, путаясь в паутине, опрокидывая гремучее железо под ноги, по-щенячьи тыкались носами друг в друга, пока уборщица, разбуженная громыханием ведер, добрейшая тетя Паша, охаживая шваброй, не выгоняла парочки из этой дыры прямо под убойный взгляд директора.
Однажды попался и Метелкин. Не знал Иван, как отнеслись к их затее родители одноклассницы, но после того случая она, забыв все обещания, перестала замечать его и всякий раз сторонилась, боязливо оглядываясь, если они оставались одни.
Метелкина же перевели в параллельный класс с последующим предупреждением об исключении из школы.
«Убью сукина сына!» – коротко сказал отец на педсовете, предупредив тем самым долгие разбирательства по поводу аморального поведения сына.
Теперь, осторожничая, как бы не накатили командиры, Метелкин стоял в неподобающей солдату нерешительности, соображая, что же ему делать дальше?
Теплый пальчик ее руки нежно скользнул по губам бойца и остановился на полпути. Иван забыл обо всем на свете, даже об уставе воинской службы.
По-деревенски, как это делают парни на тамбовщине, он расстегнул тугие пуговицы кителя, снял его и накинул на плечи прильнувшей к нему Христе – немке, быть может, дочери фашиста, карателя, эсэсовца!
Китель советского солдата-освободителя пришелся ей впору, и погоны артиллериста со скрещенными пушечками плотно лежали на ее покатых плечах.
Руки сами, как будто они делали это каждый день, мяли, щупали и тискали эту полуправду, это существо из другого, параллельного мира.
Ладонь скользила по груди, задевая твердые окатыши сосков, язык жадно искал их, ныряя в бархатистую прохладу кожи, в лощину, в цезуру междугрудья.
Что он делает?!
Рука, просунутая за жесткий поясок шотландской юбки, стала гибкой, как змея, и скользнула ниже. Пальцы, путаясь в завязках и тесемках, мяли податливое и нежное. Дыхание неровное от одышки, как у скалолазов на восхождении, – вот она, вершина! Еще один бросок тела, и ты там, на самой верхотуре.
Еще чуть-чуть. Еще… Еще…
Музыка обрывается, и резкий голос старшины бьет по обнаженным перепонкам: «Батарея! На выход! Строиться!»
Все…
Иван лихорадочно срывает с плеч ничего не понимающей юной немки свой мундир. Тугая жесть пуговиц режет пальцы. Передернув бляху ремня, которая оказалась на боку, он только махнул рукой и выскочил на улицу, где уже в две развернутые шеренги стояли товарищи, бойко отзываясь на перекличку: «Я! Я! Я!»
