Аркадий Макаров - Парковая зона
Разговоры на эту тему – самые излюбленные в армейской среде. Кто служил, тот знает. Вся анатомия женского тела вдоль и поперек изучена не хуже личного оружия АКМ (автомат Калашникова модернизированный).
После отбоя в наступившей тишине слышится короткий вздох и тягучий нарочито вялый голос:
– А у татарок, говорят, она поперек расположена… Ей-богу!
Это задумчиво сообщает флегматичный Витька Мосол, длинный худощавый солдат, потомок поморских первопроходцев, призванный с архангельской глубинки, с рыбных тоней. Ему бы в Морфлоте служить, травить баланду на полубаке после ночной вахты, а он вот здесь, в самом сердце Европы, в городке Борна, под Лейпцигом, или, как говорят немцы, Ляйпцигом, механик-водитель ракетной установки, один боевой пуск которой способен отправить в небытие любой город в радиусе полтысячи километров…
Витя по штату – сержант, разжалованный в рядовые за самовольную отлучку из части в местный гаштет, где его тут же сдали патрулям немецкие фройндшафты.
А он ещё с ними по русской привычке вздумал сообразить на троих бутылочку «Корна» – добротной хлебной водки, которая хорошо развязывает язык и связывает ноги.
Мосол говорит о столь вожделенном и загадочном предмете безразличным тоном, в подначку старшему сержанту, своему командиру Усану Енгалычеву, который еще до службы успел жениться и теперь мужественно переносил разлуку с женой, озабоченный ее возможной неверностью.
Она, по всей видимости, не очень тяготилась положением солдатки: после ее писем Усан всегда мрачнел, скрипел зубами и курил, уставившись в одну точку перед собой.
В это время его лучше было не заводить – можно схлопотать по шее, или, как говорят, спровоцировать неуставные отношения.
– Что, не веришь, что ли? – свесилась к Метелкину стриженая ежиком белесая голова. – Спроси Усана. Они и губы выбривают по самой щелке. Правда, товарищ сержант? – это уже Енгалычеву.
Тот что-то бормочет на своем башкирском и коротко матерится по-русски.
Тема, затронутая Витей, настолько привлекательна, особенно после отбоя, перед сном, что казарма враз оживает, перехватывает разговор и смакует на все лады каждую деталь, каждую черточку этого женского запретно-сладостного участка тела.
Каждый старается показать себя знатоком, хотя наверняка никогда в жизни не видел того места, из которого вышел сам около двух десятков лет назад без обратной дороги и со стершейся памятью о той дате.
И теперь раздвинутые, как школьный циркуль, ноги и то, что между ними, вызвали в Иване шок, полный паралич.
Наверное, то же самое чувствует лягушонок перед открывшейся щелью змеиной утробы с манящим и вибрирующим языком, рассеченным надвое…
В голубых сумерках белая косыночка с черной отметиной настолько резко выделялась на фоне грубого солдатского одеяла, что резала глаза.
Безыскусная, еще подростковая поросль, не выбритая в строчку, как это делают более опытные, до мурашек пугала и притягивала одновременно.
Так пугает и притягивает к себе провал, обрез вертикальной стены, когда ты стоишь на крыше, тянешься к самому краешку и с замиранием сердца заглядываешь туда, в глубину, в пропасть, за обрез. Кажется, ты вот-вот сорвешься и полетишь вниз, а какая-то сила удерживает тебя, но ты не можешь отползти от провала, не можешь отвести глаз.
Ужас и страсть смешались в этом чувстве, гибельном и сладостном. Да, гибельном и сладостном…
Будка киномеханика на втором этаже солдатского клуба была хоть и тесной, но довольно благоустроенной.
Федя Газгольдер из далекого сибирского села Горелые Чурки, совершенный кержак по натуре, ухватистый – «цоп-цобе, все себе», – основательно обустроил свое рабочее место.
Выброшенный бесхозный диван из офицерского городка он приспособил под себя, прикрыв его одеялом из колючей и прочной, как проволока, шерсти. Два стула с затейливыми резными спинками, правда, у одного из них ножки не было вовсе, а вместо нее была приделана простая деревяшка, у второго стула не было сидения, его заменял старый солдатский бушлат, свернутый в скатку.
Если бы не два проекционных аппарата, похожих на перевернутые вверх колесами ржавые велосипеды, эта комната выглядела бы совсем по-домашнему.
Несмотря ни на что, Федя был близким товарищем рядовому Метелкину, если можно так выразиться, потому что в солдатской среде все твои сослуживцы – товарищи, и все близкие, но есть и такие, с которыми ты сошелся настолько близко, что готов дать адрес своей младшей сестры для заочного знакомства.
А это уже почти что брат по крови.
Солдатский клуб располагался на краю города в замшелом старинном парке с вековыми деревьями, у которых кора была непривычно зеленой и скользкой, похожей на лягушечью кожу.
Может, это был платан или бук – Метелкин не знал.
Такие деревья у них в средней полосе не встречались: огромные, развесистые, с тяжелыми, в две ладони, листами и причудливо вывихнутыми, узловатыми ветками.
В этом парке Иван Метелкин был прописан на всю оставшуюся службу по негласной договоренности старшины и комбата после того, как он однажды в курилке осмелился покритиковать действия своих командиров.
Дело в том, что деревья, росшие вокруг казарм, засыпали палыми листьями все вокруг, даже бетонный, времен Вермахта, плац, мешая строевым занятиям. Кому-то из командиров пришло в голову обрезать сучья и верхушки зеленых братьев, тем самым укоротив обвал листопада.
Культяпые, они нелепо топорщились обрубками, но зато листву уже не сыпали, и плац снова был гол и чист, как широкая ладонь старшины Петрухи.
Заступаясь за деревья, рядовой Метелкин несдержанно выражался в адрес командиров за это варварство, за что старшина, вызвав его на доверительную беседу, закрепил за бойцом уборку всего парка, где располагался дивизионный клуб.
Работа проверялась с пристрастием, и бойцу приходилось часто использовать личное время для наведения «марафета» на территории за пределами части.
Одна отрада – можно было спокойно пройтись по городку, заглядывая с интересом в непривычно богатые витрины магазинов. Заходить туда ввиду отсутствия немецких марок не имело смысла, но иногда можно было позволить себе купить стограммовый шкалик хлебной водки и втихую побаловаться по русскому обычаю.
Сегодня был как раз такой случай, поэтому, потеряв бдительность, солдат Метелкин решился на дисциплинарный проступок, пригласив молоденькую немку в киношную будку.
Иван знал, что за связь с местными жителями можно было попасть и под трибунал, или в лучшем случае отправиться служить куда-нибудь, где «Макар телят не пасет».
Христя, или Кристина, как Иван ее называл, немецкая школьница, проживала напротив солдатской санчасти, где Метелкину одно время пришлось отлеживаться по пустячному поводу – вывих лодыжки не самое страшное в солдатской жизни.
Попасть в санчасть – мечта каждого солдата.
Вот и рядовому Метелкину подфартило! Вот и он сидит без надзора и пускает зеркального зайчика на аккуратную немецкую девочку, высунувшуюся из окна своей квартиры, чтобы полить ящик с цветами.
Цветы были необыкновенные – мохнатые, как шмели, и желтые, как русский подсолнух. Они вытягивали длинные шеи навстречу сверкающим струйкам из маленькой детской лейки.
Девочка, отложив поливалку, поймала зайчик в ладонь и с улыбкой посмотрела в сторону боевого солдата, сидящего на подоконнике второго этажа казарменного здания за неприступной чугунной оградой расположения воинской части.
Зайчик с ладони перепрыгнул ей на грудь и заскользил по нежной впадине между тугих, как майская редиска, мячиков под розовыми чашечками лифчика.
Стояло жаркое лето, и немочка была без блузки, ничуть не стыдясь своей сладостной наготы.
Она на секунду исчезла в провале комнаты, и вот уже по лицу и рукам солдата весело запрыгало теплое солнечное пятнышко.
Молчаливый разговор имел продолжение.
Теперь каждое утро солнечный зайчик играл в ее комнате, она ловила его ладошкой и посылала обратно, как срочное письмо солдату, минуя полевую почту.
Разговаривать и кричать через улицу боец не осмеливался, да и что будешь говорить, если знаешь немецкий язык на уровне «шпрехен зи дейч, Иван Андрейч?», да еще под страхом запрета своих командиров.
Однажды пятнышко света выхватило надпись на тетрадном листочке, где печатными буквами Кириллицей было выведено «Христя».
Вот теперь все понятно – ее зовут Кристина, и она не прочь развлекать советского воина своим присутствием.
Ее коротко стриженые соломенные волосы открывали маленькие розовые ушки, в которых при каждом проблеске зайчика вспыхивали зеленым кошачьим глазом граненые стеклышки уже модных в то время клипс.
Волосы были тяжелыми и жесткими, и при каждом наклоне головы они распадались на пряди и свисали, как литые, по ровному срезу.
Юная немка была типичной представительницей своей нации. Светлые брови и ресницы, еще не тронутые тушью, делали глаза пронзительно голубыми и открытыми. Резко очерченный рот, широкий подбородок и нос были явно германского происхождения.
