Аркадий Макаров - Парковая зона
Все…
Иван лихорадочно срывает с плеч ничего не понимающей юной немки свой мундир. Тугая жесть пуговиц режет пальцы. Передернув бляху ремня, которая оказалась на боку, он только махнул рукой и выскочил на улицу, где уже в две развернутые шеренги стояли товарищи, бойко отзываясь на перекличку: «Я! Я! Я!»
Ничего не соображая, Метелкин встал в строй слева по ранжиру.
Старшина вторично выкрикивает его фамилию.
Да, наверное, его…
– Я! – голос обрывается в темноте ночи.
– На-пра-во! Запе-вай!
Старшина навеселе. Старшие командиры разошлись по квартирам. Старшине тоже хочется покуражиться.
– Запе-вай! Мою любимую!
Запевала, угадав настроение старшины, затянул своим звонким вольным голосом в сопровождении характерного пересвиста кого-то из колонны переделанную на манер строевой песню.
– Нам, ре-бя-та, не жени-ться!
Батарея подхватывает в полсотни молодых глоток:
– И за нас не от-дадут!
– Не отдадут! – тонким голоском выкрикивает ефрейтор «Чижик».
– А кто отдаст!
Потом снова вступает запевала:
– Нам бы где-нибудь на-пить-ся, да ко-му-нибудь за-дуть.
Далее подхватывает колонна с воодушевленным повтором, четко, в ритм шагов:
– Да кому-нибудь задуть! Да кому-нибудь задуть!
Немецкий городок погружен в сон. Спят добропорядочные бюргеры, недовольно ворча в полусне на незнакомые звуки солдатской маршевой песни: «О, майн Гот! Фюрер – думкомпф. Руссишен швайн нихт шляфен. О, майн Гот!» – и снова беспокойно засыпают, заворачиваясь в теплую перинку на гусином пуху…
…Не дожидаясь листопада, загодя, рьяный старшина снова и только в личное время (лишнее время), отправлял рядового Метелкина на ежедневные уборки территории солдатского парка.
Правда, в этом парке солдатским был только один клуб, где бойцам два раза в неделю крутили кино, а несколько домиков из красного кирпича назывались офицерским городком, там проживали с женами командиры.
Мусора хватало, и Метелкину стали ненавистны эти постоянные отлучки из расположения части. Выскребая, или, вернее сказать, вычесывая жесткими прутьями металлической метлы всякий сор из газонной лужайки, Иван раздумывал о превратностях судьбы: не говорил бы лишнего на своих начальников, сидел бы теперь в курилке, поплевывал на землю, слушая нескончаемые байки своих сослуживцев, а может, и сам загадывал бы загадки, загиная про свою довоенную жизнь, а здесь вот – метла, лопата, ведра, всяческий хлам… Впору застрелиться!
Полевая почта как работала, так и работает, а долгожданного письма все нет.
Только из дома от имени родителей и от своего имени посылала весточки младшая сестра: «В Бондарях все по-старому, вторым отелом ходит наша корова Красавка, отец бросил курить, говорит, до твоего возвращения цигарку в рот не возьмет. Мать по тебе скучает, плачет иногда – все на побывку едут, а тебя все не пускают. Вот и дружок твой, Мишка Спицын, приезжал в отпуск. Он курсант, хвалится, учусь, мол, на чекиста, врагов Советской Родины доставать буду. Приставал ко мне, но я ему по рукам дала, чтобы не распускался…»
Вот такая шла из Союза писанина!
А от Марины, с которой Иван так горячо прощался, – ни строчки.
«Наверняка скурвилась!» – успокаивал его Фёдор, тот, что с кличкой Газгольдер.
Тогда, ещё до своих трагических случаев, за хорошую службу Федя был представлен комбатом на звание младшего сержанта. Кино крутить – служба хоть и не пыльная, но тоже служба. Новые из черного бархата погоны он перепоясал двумя золотыми лычками и божился, что обмоет их с Метелкиным пузырьком тройного одеколона…
В конце аллеи, кружась по желтому песочку дорожки, в клетчатой юбочке из шотландской ткани, в малиновом берете набекрень и в белых гольфах, как Красная Шапочка с плетеной из ивняка круглой корзиночкой в руке, навстречу шла Христя.
Тот случай в немецком клубе Иван, конечно, не забыл. Более того, все нюансы под гулкой чугунной лестницей бывшего дворца сбежавшего в Западную Зону оккупации барона прокручивались в его мозгу не единожды. В ночное время они особенно будоражили солдатское воображение, мешая спокойно спать, а в долгие часы караульной службы мешали сосредоточиться на бдительном охранении вверенного объекта.
Метла, звякнув веером металлических прутьев, выпала из его рук, опрокинув стоящее рядом ведро с окурками и другим мусором. «Тоже мне, солдат! Защитник социализма на передних рубежах! Надо стоять гордо, бронзовея налитой силой мускул, сжимая в руках оружие! А ты стоишь, растерянно растопырив руки, в пыльных сапогах, в заношенной армейской форме со следами штопки на коленях, со сбившейся набок пилоткой!»
Весь шанцевый инструмент так и топорщится своей неприглядностью, выдавая уборщика мусора с ног до головы.
Случайно или нет юная немка, эта Гретхен, пришла сюда, в парк, арендованный Советской Армией для своих нужд, но чувствовала она себя здесь весьма уверенно.
Узловатые деревья с вывихнутыми суставами сучьев, с зеленой, болотного цвета корой, пупырчатой, как лягушачья кожа, перестали перешептываться между собой и замерли в изумлении.
Красная Шапочка остановилась напротив, с интересом разглядывая Ивана и улыбаясь, потом нагнулась и сунула ему в руки проклятую метлу с гребнем из железных прутьев.
– Гутен так! – сказала она. Метелкин еще помнил со школы, как приветствовала их учительница немецкого языка, входя в класс.
– Гутен, гутен… – пробормотал Иван, широким жестом показывая: вот мы, мол, какие, русские! Любим во всем чистоту и порядок.
– Ду шлехт зольдат ист гут менш! – что можно понять, как «если ты плохой солдат, значит наверняка хороший человек».
Кристина поправила у бойца на голове пилотку, смахнула ладошкой приставшие к погонам соринки и, отойдя на полшага, остановилась, оглядывая его далеко не строевой вид.
Иван показал на часы, мол, надо ко времени закончить работу: «Арбайтен! Арбайтен!»
Красная Шапочка подняла большие широкие грабли со сверкающими, как улыбка идиота, зубьями и стала собирать выметенный из парка сор в одну кучу.
Плетеная корзиночка, конечно, без пирожков, а так, набитая всякой пустяковиной, стояла у дерева.
Иван вздохнул, опасливо поглядывая по сторонам (не увидел бы кто из его командиров), присел на корточки и стал разжигать огонь под кучей хлама. Пламя то вспыхивало, то гасло, и ему приходилось снова и снова, ломая спички, поджигать неловко сложенный костер.
Христя смотрела на его тщетные усилия, потом присела рядом, сложила из сухих веточек, коры и мятой бумаги островерхий шалашик, взяла у Ивана спички, подожгла свое сооружение, и пламя затрепыхалось, как птица, но не взлетело, привязанное к самому гребню шалашика. Теперь осталось только подкармливать эту птицу.
И вскоре там, где топорщилась куча хлама, чернел небольшой холмик пепла.
Аллея была вычищена, мусор сожжен, склянки и пепел Иван зарыл в землю, прикрыв сверху дерном. Теперь старшина не подкопается.
Иван одобрительно посмотрел на Красную Шапочку.
Она стояла перед ним, раскрыв испачканные сажей ладони, показывая тем самым, что надо вымыть руки.
Вода была только в помещении клуба, в туалете, и Метелкин кивнул головой в ту сторону, что там, мол, есть вассер – вода.
Красная Шапочка приветливо закивала головой: «Ферштейн! Ферштейн!» – понимаю! – подхватила свою корзиночку и с веселой готовностью пошла за солдатом.
Деревья, обступившие их со всех сторон, недовольно зашумели, предосудительно качая головами и трагически заламывая свои жилистые руки. Потянуло холодком и сыростью. Заморосил мелкий и частый, как всегда бывает в этих местах, дождь. Вечер натягивал глухое солдатское одеяло на город, и они побежали.
Двери гарнизонного клуба никогда не запирались. Немцы сюда не заходили, а солдатам казенное имущество было ни к чему. Только аппаратная, где работал киномехаником Газгольдер Федя, закрывалась на маленький, вроде чемоданного, замочек, который при желании можно было скрутить одной рукой.
С Федей парочка встретилась в самом проходе. Увидев Метелкина с Красной Шапочкой, он поперхнулся глубокой затяжкой, выронил цигарку и затоптался в дверях, пытаясь ее затушить сапогом. Быстро захлопав по карманам, Федя показал, что у него никакого ключа нет, и незачем Ивану заходить в аппаратную.
Туалет, разумеется, был мужским, и Метелкин, пропустив туда свою Красную Шапочку, остался стоять в коридоре, охраняя ее плетеную корзиночку.
Федя сразу же улизнул, видимо, боялся опоздать к ужину: едок он был еще тот.
Кристина вышла, пошарила в корзиночке, достала дивный, в розовых кружавчиках носовой платочек и вытерла ладони.
Метелкин оглянулся: во всем огромном и гулком помещении – никого. Сразу захотелось тесноты и уюта.
Замочек в аппаратную, раскрывшись, прыгнул в ладонь, и они поднялись по узкой крутой лестнице в кинобудку, где можно было уединиться и тихо посидеть, пережидая дождь на улице.
