Николай Гарин - Таежная богиня
Быстро заканчивался день. Включили свет. Улыбчивые солдатики принесли дрова и затопили все голландки в штабе — длинном, низком деревянном здании. А Никита тем временем сменял один лист за другим. Он рисовал самозабвенно, раскованно, с огромным вдохновением. Сознание Никиты впервые дало волю другому Никите, давным-давно сидящему в нем, который многие годы подтрунивал, ехидничал и посмеивался над основным, настоящим Никитой. Дал волю и словно выключил контроль.
Час сменялся часом. Никто не решался подойти к художнику, заглянуть или хотя бы что-нибудь спросить.
Потом, гораздо позже, Валерия тайком заглянет в альбом и ахнет от увиденного. И вот с того момента, разумеется, помня остальные его необычные выходки и странности, она и начнет думать о Никите иначе. А именно, что у ее давнего и очень близкого друга Гердова действительно поехала крыша, парень перестает быть адекватным, как она тогда определила. А что еще можно подумать, когда человек рисует страшные, невообразимые до дикости фантастические существа, которых не может быть в природе, которые выдумать может только больной мозг? Рисует в не присущей ему манере — резкой, агрессивной, рваной. Валерия стала смотреть на Гердова как на больного человека.
А Никита, удовлетворив творческий зуд, почувствовал облегчение. Немного улеглась тревога. Просматривая рисунки, он не меньше Валерии удивился своим творениям. Удивился, но, в общем-то, остался доволен. Именно такими он мог изобразить те ощущения, что навалились на него еще в поезде и душили, терзали, рвали на части...
...Тогда, в походе на Денежкин камень, знакомство с настоящим Уралом произошло легко и довольно буднично. Дикая красота гор, глухой и дремучей тайги легла ему на душу и сердце основательно и навсегда. Это действительно была любовь с первого взгляда. Древние, заросшие лишайником и мхами скалы таили в себе не только суровую экзотику, но и подсказывали, как их правильно изображать, подсказывали цвет, ритм, композицию... Оставалось только взяться за краски и кисть. Что, в общем-то, и сделала Лера. Однако Никите этого было мало. Он чувствовал, что эти края искусно скрывают нечто важное и ценное, еще более ценное, чем видит обыкновенный человек. Может, это искал и нашел его отец. Не даром же горы его не отпустили, как не отпустила Хозяйка Медной горы Данилу-мастера. Может, он действительно что-то нашел?!
Не давали покоя самые разные мысли. Все они имели начало или время отсчета — те три ночи на веранде у Леры. Это тогда он прикоснулся к Великому. Тогда он увидел настоящее чудо в живописи. И ничего в этом не было странного. Ну да, не совсем самостоятельно он это написал, некое Провидение водило его рукой, замешивая нужный цвет и накладывая его на холст. Не было ничего странного и в том, что не всем дано увидеть чудо. Чудо, оказывается, тоже надо уметь увидеть и понять. Циникам да скептикам этого не дано. Они видят то, что хотят видеть, — не более.
...Какие были глаза!.. Какой цвет! Такого больше не получить. Это краски отца в невзрачных тюбиках, это они оживили, осветили, разлились золотом! Волшебные были краски! Никита блуждал в воспоминаниях и получал от этого огромное наслаждение. Вновь и вновь он отмечал, что те три ночи были для него самыми главными в жизни, самыми счастливыми и самыми лучшими. И ничего, что он понял и оценил это только сейчас.
А вот с Армянином совсем непонятно. Ну, ведь сгорел же он тогда в гостинице, сгорел! И по всем приметам, и по документам... Не мог Никита ошибиться тогда на вокзале. У него зрительная память прекрасная, как у всякого художника. И вот сейчас на полуприцепе в толпе зэков был точно он или кто-то сильно на него похожий, ну просто двойник или близнец!..
На этот раз, как ни хотел Никита, как ни готовился к этому походу на Отортен, — все шло через пень-колоду. И чувство тревоги не покидало, что-то держало его там, внутри, мешало думать, мыслить, рассуждать. И сборы были с бухты-барахты, и детский сад с ним не рассчитался за роспись огромного холла, поэтому поехал почти без денег, и бабушка заболела некстати, короче, все, что могло, тормозило предстоящую поездку.
С некоторых пор у Никиты появилось новое свойство — более острое ощущение тревоги. Ему казалось, что он и слышать стал тоньше, и видеть зорче, и чувствовать малейшие отклонения в атмосфере.
Вот и сейчас. Возникшая тревога не давала покоя. Она, как зубная боль, то обострялась, то затихала. Покопавшись в себе, Никита понял, что тревога связана еще и с тем, что он так и не успел расшифровать отцовские записи и рисунки...
Машина, которая должна была пойти с утра в Ушму, собралась только к обеду. Ребята, заметно волнуясь, прождали ее у самого крыльца штаба почти до двух часов. Погода была отменной. С крыш слегка капало, запах весны и теплого дерева и тревожил, и расслаблял. Когда все же решили перекусить, подошла машина.
Валерии опять повезло. Один из прапорщиков, тот, что был помоложе, уступил ей место в кабине, а сам полез в кузов. Второй, более грузный, с крупным сизым носом в сетке фиолетовых прожилок и губастым ртом, пропустил девушку в глубину кабины, ближе к водителю, а сам сел у окна.
Ребятам повезло меньше. В огромном кузове оказалось не так уж и много места. Прямо посередине, между длинными продольными лавками, примыкающими к бортам, стоял новенький, пахнущий смолой гроб, закрытый крышкой. По углам кузова в полушубках сидели угрюмые солдаты с автоматами между колен. Никита сел ближе к переднему борту, там уже устроился недовольный передислокацией молоденький прапорщик. Разложили рюкзаки, лыжи и приготовились к дальней дороге. Однако и это оказалось не все.
Прежде чем выехать из поселка, надо было заехать к начальнику режима домой и доложить об отбытии. К величайшему удивлению туристов, из дома вышла женщина в огромных зеленых валенках на босу ногу и длинной, наспех запахнутой офицерской куртке с погонами старшего лейтенанта. Начальственно сдвинув брови, она сначала заглянула в кабину, долго смотрела на Валерию, затем поставила ногу на заднее колесо и заглянула в кузов. В этот момент куртка распахнулась, показав блеклую, застиранную ночную рубашку на тщедушном теле. Спрыгнув с колеса, она с суровым видом махнула рукой водителю, давая “добро”, мотор тотчас взревел, и машина пошла вон из поселка.
Как только было получено разрешение на выезд и машина тронулась, с Лерой заговорил губастый прапорщик. Выяснив у попутчицы, что она из самой Москвы, он сначала подбирал слова, стараясь не ударить лицом в грязь, вспоминая очень давнее посещение столицы, которое, впрочем, началось на Киевском вокзале и закончилось на Казанском. Потом Игоря Николаевича Головко, как он представился столичной девушке, словно прорвало. За пятнадцать минут Валерия узнала о нем все или почти все. Узнала, как выгодно быть прапорщиком в лагере, сколько он зарабатывает, какой дом строится под Херсоном, что ждет его не дождется новенькая, цвета морской волны “Лада” шестой модели, что он с некоторых пор завидный холостяк и что служить осталось ему совсем ничего, и так далее, и тому подобное. Валерия молча кивала, время от времени удивленно вскидывая бровь, потом перестала слушать и переключилась на проплывающую за окнами машины природу. Ей никогда не доводилось видеть столь дремучей тайги да еще зимой. За окнами машины творилось действительно что-то невероятное. Деревья были плотно одеты в белоснежные шубы и шапки, они будто дремали, дожидаясь вовсю бегущей к ним весны. Валерии все время казалось, что вот-вот из-за толстенного, смятого в огромные складки снежного одеяла, накрывшего буреломы, покажется голова волка или медведя.
— А медведей здесь много?! — повернувшись к прапорщику, спросила Валерия. Тот, открыв рот, спал.
— Медведи есть, но немного, — неожиданно прозвучало слева от Валерии. Ей даже стало неудобно, что столько времени они едут, а она не удосужилась рассмотреть парня, который, в общем-то, их и вез. Голос был хрипловатым, но приятным. По одежде он больше походил на заключенного, чем на вольнонаемного.
— Анатолий, — представился он, не отрывая взгляда от дороги.
— Валерия, — машинально ответила Лера и тут же спохватилась, вспомнив, что она уже представлялась прапорщику. — А вы служите или... работаете здесь? — чтобы выйти из неприятного положения, поторопилась задать следующий вопрос девушка.
— Я отбываю срок, — все так же спокойно и ровно проговорил парень, — вернее, досиживаю, в июне “откинусь”, то есть выйду на волю.
— Вот как? — Лере стало еще более не по себе.
— Есть такая форма снисхождения, кому остается немного, — “химия”, может, слышали? — И, не дожидаясь ответа, пояснил: — Это условное освобождение и поселение вблизи зоны. Ушма, куда мы едем, и есть лагерь “химиков”.
Неожиданно тупая боль в желудке заставила Валерию застонать, она стала проклинать себя за то, что неосмотрительно оставила в рюкзаке лекарства. Мысли ее заметались. Что делать?
