Николай Гарин - Таежная богиня
— А у нас, — сказала тогда, улыбаясь, мама, — у нас колокольчики в ушах звенят.
— Какие колокольчики? Почему я их не слышу? — опять надул губы и приготовился плакать Толя.
— Вырастешь, встретишь красивую девушку, и у тебя тоже зазвенят колокольчики, — продолжая счастливо смеяться, проговорила мать.
Тогда Толя так ничего и не понял, но тот счастливый материнский смех и рассказ про колокольчики помнил всю жизнь. Больше он не видел свою мать ни счастливой, ни смеющейся.
Анатолий опять взглянул на Валерию. Положив на свернутый пуховик голову, девушка спала. Рассыпавшиеся волосы закрывали пол-лица. Рот приоткрылся, отчего выражение лица стало детским, беспомощным и забавным. Анатолий улыбнулся. Ему казалось, что, несмотря на гул двигателя, скрип машины, он слышит, как девушка дышит, как ровно стучит ее сердечко, как она радуется своему сну, в котором обязательно должно быть лето, солнце, бабочки, цветы и радуга-дуга. Он слышит, как мягко шуршит ее платье, как весело отстукивают каблучки, слышит, как дрожат ее реснички.
Наконец впереди замигали огни — Ушма, маленький, угрюмый поселочек на берегу спящей речки, которая и дала название поселку. Все в нем было таким же, как и в обычной зоне, и низкие длинные бараки, и штаб, и клуб, и мастерские, не было только забора и вышек, хотя вооруженная охрана была.
Начальник лагеря распорядился расположить группу туристов в клубном пристрое, там, где жил сам Анатолий. Места хватило бы и на пятнадцать человек. Тепло, и часовой у дверей.
Как Анатолий ни уговаривал своих гостей хотя бы попить чаю с морошкой, наотрез отказались, всем страшно хотелось спать. Да и понятно: девяносто километров по кочковатому зимнику и в кабине-то с трудом выдерживаешь, а тут в кузове, да на морозе!
Расстелив спальники, ребята улеглись на полу, Валерии Анатолий уступил свой топчан, чему был страшно рад.
А сам поставил на печку чифирбак — обыкновенную жестяную банку из-под тушенки — и приготовился коротать ночь прямо за столом. Да и как можно уснуть, если в ушах не умолкает колокольный звон и на его топчане девушка из сказки.
Вскоре вода в банке запузырилась, забрызгала, Анатолий торопливо всыпал в кипяток почти половину пачки “слона” и передвинул на край плиты. Затем поставил стул так, чтобы лучше видеть спящую гостью. Только после этого, удобно устроившись, он сделал первый глоток крепкого напитка. Едва горькая влага попала в рот, звон колокольчиков усилился. Вскоре он уже бил набатом, продолжая и дальше нарастать, пока не взорвался и не оглушил Анатолия. Зажав уши руками, он согнулся пополам и едва не свалился со стула. Этот взрыв вырвал его из настоящего времени и швырнул в прошлое, далеко назад, в детство, которое всегда приходило к нему с женским воплем. Это вопила мать. Вопила, прижимая маленького Толю к себе, вдавливая его лицо в свой мягкий живот со всей силы. Мальчик задыхался, нечем было дышать, вырывался, и, когда руки матери ослабели и она повалилась прямо на черный снег, Толя повернулся и увидел своего отца, лежащего между блестящими рельсами. Было непонятно и от этого страшно. Во-первых, у отца были связаны руки, а во-вторых, и это никак не укладывалось в голове шестилетнего Толи, — почему между рельсов лежала только половина отца, где была вторая?!..
Потом замелькали люди, лица, длинные коридоры, яркие лампочки, папиросный запах, вагоны, перестук колес, купе проводников, сладкий чай, снова люди, лица. И вот он бежит по проходу плацкартного вагона, а в конце у маминого купе толпятся дяди, высокие, страшные, их много, и все они... без штанов... Мальчик пробирается сквозь эту толпу, заглядывает в купе и ничего не понимает, только чувствует сердечком, что сейчас снова будет вспышка. Он видит маму с задранной до головы юбкой, с голыми, широко расставленными ногами, между которыми кровавая рана. Толя кричит, зовет маму, визжит, царапает огромных дядей, пока не отрывается от пола и не летит далеко-далеко и больно ударяется о плотный снег. Вскакивает, забирается по железным ступенькам и опять бежит и бежит по длинному проходу маминого вагона, бежит, чтобы... убить дядей, отомстить за боль, которую они причиняют маме. Вот и купе, перед ним никого, мальчик вбегает и вновь не сразу понимает — сверху свешиваются мамины ноги, одна нога со спущенным чулком, а на второй вообще чулка нет... Он смотрит вверх и видит: мама на нем висит... И снова вспышка, его рвет, ломает, хрустят косточки, суставы...
И опять лица людей, коридоры, люди злые, но с фальшивыми улыбками. Потом деревня с чистым снегом и терпким запахом навоза повсюду. Его бабушка, мягкая, теплая, старенькая. Весна. Жидкий снег. Улица с бревенчатыми домами, пацаны, в основном старше Толи. “Бей городского, бей его!..” — слышатся их визгливые детские крики. Плотные, как льдинки, снежки сменяются кулаками. Он летит в мокрый и грязный от конских катышей снег...
Анатолий очнулся на полу. Вскочил, оглядел спящих ребят. “Нет, не слышали и не видели...” Припал ртом к чифирбаку и стал цедить сквозь зубы оставшуюся жидкость. После этого долго плевался чаинками. Сел на стул, закинул ноги на лавку и потянулся к папиросам.
...Вот тогда и кончилось его детство. Смерть отца и матери всегда вспоминались отрывочно, с ослепительными вспышками. А позднее, когда умерла бабушка и его водили из одного детского дома в другой, отчетливо помнил, как его все время били. Сначала били за то, что такой маленький и упрямый, за то, что ревел только от злости и бессилия, не сдавался и не просил прощения. Позже за то, что отец был ментом, а мать проводничкой на железной дороге. В десять лет начал сдавать сдачи. Потом пошли драки, в которых чаще бил он, мстил тем, кто его бил раньше. Школа не давалась. В двенадцать сделал первый нож и сразу стал сильнее и смелее.
Всю жизнь у Толи перед глазами стояли две картины — тело отца между рельсами и кровавая рана матери. Он уже в десять-двеннадцать лет мстил за родителей. Мстил всем, и когда защищался, и бил сам. Бил таких же пацанов, как он, а казалось, бьет тех огромных мужиков, которые надругались над его семьей. Росла и зверела в маленьком Толе месть за родителей.
В четырнадцать на очередном приводе в милицию он и встретился с дядей Славой, бывшим другом и сослуживцем отца. Капитан милиции Вячеслав Мурашов наткнулся на знакомую фамилию, и Толю отпустили. Они договорились встретиться. Через две недели дядя Слава будто случайно назвал тогда одну фамилию, которая фигурировала в милицейском деле о гибели Толиных родителей, — Фокин, по кличке “Фока”. Но Толе и этого было достаточно.
Меньше чем через месяц после встречи Анатолия с дядей Славой Фока был зарезан в собственной машине. Зарезан неумело, как показалось экспертам, с множеством ран и обильной потерей крови. Анатолий хотел тогда одного, чтобы Фока вспомнил, что он совершил восемь лет назад. И тот вспомнил. Как во сне, Анатолий нанес ему удар в бок, когда тот открывал дверь машины. Нож вошел легко и мягко, как в подушку. Охнув, Фока схватился за бок обеими руками и стал поворачиваться к противнику. “Чебак”, одногодок и большой должник Анатолия, вовремя подскочил и всадил нож в другой бок. Потом еще и еще Анатолий посылал и посылал свой нож в мягкий живот заклятого врага. Уже в машине, куда они затащили хрипящего и мокрого от крови Фоку, Анатолию удалось выведать фамилии еще двух злодеев, после чего он добил свою первую в жизни жертву.
После этого Анатолий проплакал полночи. Выпив два стакана водки, он ничего не почувствовал. Было горько и обидно, что в наследство от родителей ему досталась только месть. Значит, такая доля. Кому что, а он должен мстить. Иначе как можно жить, учиться, есть, смотреть на девчонок. Нет, пока последний из злодеев жив, Анатолий не остановится.
Со второй жертвой было проще. Сергея Матвеевича Скокова Анатолий разыскал быстрее и расправился уже без чужой помощи. После второй “мокрухи” было спокойнее.
Может, тогда он и вошел во вкус преступлений.
Однако прошло целых два года, прежде чем он нашел и “поставил на нож” того третьего. “Поставил”, а сам сел на три года, но не за убийство, а всего-то за драку в “фазанском” общежитии с поножовщиной. Это потом, когда откинется с “малолетки”, не пройдет и шести месяцев, как он сядет уже основательно, на все пятнадцать. Зато все обидчики родителей, а стало быть и его, были наказаны...
Осторожно, чтобы не шуметь, Анатолий встал, открыл дверку печки и подбросил пару поленьев. Прополоскал чифирбак и, налив в него воды из мятого ведра, снова поставил на плиту. Пока разгорались дрова, закипала вода для новой порции чифира, он не отрывал глаз от спящей Валерии. “Надо же, — глядя на девушку, думал он, — ни добавить, ни отнять, все на месте, все красиво!” Прислушался и расплылся в улыбке — в ушах еле слышно хрустально пели колокольчики. “Завтра же к Самбинталову, а то зимник падет, до вогулов не добраться”, — он вспомнил об обещанных народных снадобьях для девушки.
