Александр Жебанов - Принцип Нильса Б.
Поезд тронулся. Мы шли рядом. Нам махали.
— Ну, давай, Петрович, — поднимали сжатые кулаки провожатые. Наконец мы остановились.
— Да-а, — раздумчиво произнес один. — Вот так и живем: страна сказала «надо!», солдат ответил «есть!».
— Командир, давай подвезем, — обратились ко мне. — Тебе куда?
Я отрицательно покачал головой:
— Нет, я тут… мне рядом.
— Ну, смотри… — они тронулись толпой к автостоянке. Я следом.
Домой ехал опустошенный, без первоначального лихорадочного напряжения, с накинутым ремнем. И не так боялся милиции, как врезаться во что-нибудь. Выше шестидесяти не выжимал — в общем, плелся, как черепаха, прижимаясь к бордюру — посередке носились, как угорелые… А как обгонял припозднившиеся троллейбусы — один Бог ведает, полжизни, наверное, отдал…
У отца на побелевшем лице гневно сверкали глаза:
— Паршивец, куда машину гонял?! А если бы разбился? А если бы машину угробил?
Я был вымотан так, что не было сил отвечать. Лишь сказал:
— Все… они уехали.
Не знаю, о чем догадался папа:
— Но ты мог хотя бы подойти ко мне, объяснить… И если так тебе приспичило, отвез бы куда надо! Но так… так поступить! Ты хоть понимаешь, что так не делают?! Эт-то черт знает что! Ты о нас с матерью подумал? Эгоист хренов!
И, грохнув дверью, он ушел.
Файл 33: боль
Тоска пришла через два дня. До этого были на даче. А когда приехали, я больше не выходил из комнаты.
Лежу на койке. Очень, очень плохо мне. Музыка лишь подчеркивает мое состояние. Тяжело, тоскливо, и никого нет рядом, с кем можно было б поделиться.
А все вокруг покойно, ничто мне не грозит, но на душе так тяжко! Там смутно, там пасмурно, там грязная пелена — плесень дней. Что со мной? Что гнетет меня? Одна ли разлука? Осознание потери счастья, а потому осознание ненужности будущих дней (ведь только счастливые нужны жизни)? Или есть еще что-то такое, что подспудно сидит во мне, и мутит, мутит меня? Наверное, обида — на несправедливость жизни. За что меня так резали, кромсали? За то, что в своем недолгом счастье смел забыть, что существует боль, что существует разлука? Так простите меня, ведь живу впервые на земле…
Оказывается, это не только слова: почувствовал горе — это живое существо, которое поселяется в тебе, шевелится, ворочает свои щупальца — вот здесь, в груди, — вздымается муть души, мешая гниль души… Как плохо мне, как муторно и тошно…
И приходит мысль. Мысль о том, что не устою: перед жизнью, перед ее грубостью, беспощадностью, непрощаемостью.
Хочется успокоиться, очень хочется успокоиться. Остатки чувств бьются во мне… стукаются о темные стены — стены очерствелой души. Царапают и кровоточат… Я очень устал… Еще немного и все пройдет. Лишь сердце будет глухо ворочаться. Остальное свернется в комочек, забьется до следующего момента — когда станет невтерпеж. А сейчас надо избыть свое горе. Оно рвется вовне. Слишком велико оно — ему тесно в груди.
Я беру ручку, вырываю лист — написать в далекую Пермь. Но получилось все иначе. Хотел словами, а вышло стихами.
Слова рождались в муках, горе выдавливалось ими — сукровицей души, пеплом души. Слова не поспевали за мыслью — выдирались вслед с корнем, с мясом, и впечатывались в лист клетками мозга, впитывались обрывками нервов… И когда не находилось того, одного, единственно нужного — хотелось стонать! — плавились мозги — в подреберье подпирало. Не хватало глоточка воздуха, чтобы вдохнуть и выдохнуть — судорожно сжимались челюсти и яростно грыз, вгрызался в ручку — трещала пластмасса…
И когда прочел эти корявые, но неподдельные; по-детски наивные, но искренние, рожденные в муках строчки, то в душе моей осталась пустота…
Я лег спать, очень болела голова.
А стихи лежали на столе, на исчирканном с обеих сторон листке, под изломанной, раскрошенной ручкой…
Разве лишь тем заглушить эту боль:
Лезвием вену — поглубже и вдоль.
Растопит, быть может, излома бровь
Капля за каплей горячая кровь.
Да сердце в груди затихающий стук…
Белизна тяжелеющих рук.
Взгляд, уводящий в себя — бесконечность,
Небесным покоем манящая вечность.
Разве лишь это заглушит боль,
Что на расколотом сердце, как соль,
Разве лишь эти торопливые строчки…
А в памяти счастья сверкают кусочки.
А в мыслях из жизни непрожитой годы,
И уже не тревожат забота,
Лишь горечь тоски: и лица, и лица,
С кем бы не смог (не хотел бы) проститься,
С кем бы хотел бы обняться до боли,
Чтобы быть вместе — не расстаться чтоб боле.
Увидеть ЕЕ, пережитым делиться.
Но разве так можно? Нет, так не годится…
Боль для тебя: и туго — в комок,
А боль для тебя — на пудовый замок.
А для нее — радостный взгляд.
А для нее — мечты водопад.
И как начиналось все звонко и ясно:
С НЕЮ вдруг понял — живу ненапрасно!
Но все оказалось просто до боли:
Наше-то счастье не в нашей-то воле!
(дописано после разговора с отцом)
Наука о счастье — в науке о горе
Жаль, что не учат этому в школе.
Файл 34: разговор
Так порушена была суть жизни. Так испепелена была душа и уничтожены первые чувства. Отвернулось сердце мое от радостей дней и было иссушено и опустошено; и память погрузилась в прошлое и пока создавала пустые образы, и время медленно текло, и не было полезных дел, и солнце уныло по небу кружило — я не мог улыбаться…
А о себе имел известность: родные утешали, друзья ругали, учителя и В.В. качали головой. Но кто понимал душу мою? Покушались на мой покой — болезненный и шаткий, — пытались возвратить радость жизни, ясность в делах, но нужды в правде — в моей правде — не имели. А истина была проста. В душе моей вызрела она: пока существуют такие страдания — рай на Земле невозможен… Зачем же жить? Зачем к чему-то стремиться? Все равно все пройдет; все исчезнет, а страдания, а боль — останутся…
Такие мрачные мысли одолевали меня, и жизнь моя превратилась в серенькое существование, и даже Грей не мог ничего изменить…
Я лежал и тупо смотрел в потолок, когда вошел отец. Он прошел к окну, заложил руки за спину, покачался с носка на пятку и сказал:
— Знаешь, хочу рассказать тебе историю об открытия одного принципа — принципа, которому подчиняется вся наша жизнь: будь то физика, философия, мы с тобой.
Мне было все равно. Я лишь поморщился. Отец обернулся и, прислонясь к подоконнику, продолжил:
— В конце девятнадцатого века классическая физика оказалась в тупике. Стали появляться факты, наблюдения, которые она объяснить не могла. Что делать? Отказаться от новых представлений, не замечать очевидного и остаться в старом, уютном, полностью описанном, но тупиковом мире? Разумеется, настоящие ученые сделать этого не могли, и они вводят новые, революционные понятия в классическую физику. НО молодежь не удовлетворяют половинчатые решения, постоянное оглядывание на каноны классики. И после Первой мировой они закладывают фундамент новой — неклассической физики. Да вот беда: постройка здания все затягивается — произошел раскол в ответе на один из главных вопросов: свет — это частица или волна? Спорили до хрипоты, до обид; уходили, возвращались — и у всех были неопровержимые доводы правильности именно своих взглядов. Чем бы кончилось? Кто знает… Но вот, наконец, одного из них озарило: мужики, а ведь правы все! И на все возражения: «Как это так?! Свойства частицы не могут быть свойствами волны и наоборот!» — он отвечал: да, свойства эти действительно несовместимы, но для полного описания данного объекта оба они равно необходимы и — вот главное! — поэтому не противоречат, а дополняют друг друга. И дальше оказалось, что это не исключение, а всеобщий философский принцип: всякое истинно глубокое чувство, явление, категория не могут быть определены однозначно с помощью нашего языка, а требуют для своего определения по крайней мере двух взаимоисключающих понятий: день — ночь, добро — зло, искусство — наука и так далее. Этот принцип универсален. Ему подчиняется всё. Даже твой случай…
Все мне стало понятно: утешить меня пришел. Лишь не понял — зачем так длинно, начал бы сразу с последнего.
— Ты, Кирилл, был счастлив встречей и несчастлив разлукой. С точки зрения принципа дополнительности встреча и разлука — да, несовместимы, но также они и неразделимы. Надо понять то, что они отражают разные дополнительные стороны человеческого опыта и лишь взятые вместе дают нам полное представление о мире.
— Лучше б у меня не было такого опыта, — сказал я.
— Как знать, как знать… — покачал головой папа. — Опыт этот полезен и еще раз доказывает, что ничего сверхординарного не произошло…
