Александр Жебанов - Принцип Нильса Б.
Рассказывал про город своего детства: какие там широкие и зеленые улицы, как все облицовано мрамором, какие там фонтаны и парки с аттракционами; про то, что электричество, газ и соль бесплатны, а вот рис — дефицит, а арбузы копейки стоят; про то, что поразили меня здесь пальцы продавцов-мужчин в некоторых магазинах — такие бледные и белые; подарил Ольге витую веревку-оберег на запястье из колючей верблюжьей шерсти, несколько монет с профилем нашего общелюбимого и непревзойденного Мульк-баши (правда, уже не нашего, но все же пусть будут благословенны его дни!), а когда показывали рекламу «Севен-Ап» с группой парней играющих в мячик, то объяснил ей, что по сути дела это и есть игра «лянга», показал Ольге как это дело набивается…
Надо сказать, что эта сторона жизни Ольгу интересовала куда больше, чем спортивная. Я пытался пару раз водить ее на разные турниры, но ей там не понравилось: прыгаете и сталкиваетесь, как бараны, говорила она, все так быстро и непонятно! Я не обижался. А вот с Греем Ольга подружилась и всякий раз угощала его конфеткой — специально приносила.
Файл 32: разлука
За пять дней до первого сентября я заметил — что-то мучило Ольгу. Она рассеянно отвечала на вопросы; молчала; внимательно начинала вглядываться в меня или наоборот углублялась в себя; набирала воздух для слов, но, спохватившись, оставляла все как есть. Я не выдержал, и когда остановились около ее подъезда, спросил:
— Оль, в чем дело?
Она испытующе посмотрела и отвела взгляд.
— Я… я не знаю, как сказать…
В ее голосе сквозила боль, и я не на шутку встревожился:
— Говори как есть! В чем дело?!
Она вновь смотрела на меня:
— Знаешь… — закусила губу и твердо, глядя в глаза: — Мы скоро уезжаем… Отца переводят.
Я все еще недопонимал:
— Куда?
— В Пермь.
Что-то тревожное замаячило на горизонте — как облачко перед бурей:
— А когда едете?
— Ночью, — просто ответила Ольга.
— Что? — выдохнул усмешливой улыбкой. — Шутишь?
Ольга вновь закусила губу и покачала головой. Улыбка моя сползла, сердце заколотилось, а солнце померкло — на миг, на единственный миг. Прерывисто… шепотом:
— Как?! Как уезжаете? — мои губы свело в остатках улыбки: недоверчивой и ошеломленной. — А почему не сказала… не говорила?
А в сердце закрадывалось подозрение: все так и есть — уедет, уедет навсегда! И больше не увидимся?! Но почему молчала?
А в душе-то рас-троился: один трепетал от жестокой боли, от несправедливости и унижения; второй все говорил: не может быть, нет, не может быть, и порывался что-то делать; лишь третий безучастно наблюдал: я так и знал, я так и знал, — говорил холодно, спокойно…
А что-то в мире менялось, а что-то в мире рушилось. Плыло, качалось, множилось… Лица, лица… Трещина в асфальте… Глаза прищуренные, глаза раскрытые… Безмолвные фигуры. В мозгу: сожженные мосты! сожженные мосты! Вот и все! Вот и все! И звон… Вплывает в голову — звенит. И тонко-тонко! И никаких связных картин. Так, обрывки… И обрывки эти рвались, дробились… И я понял, и понял я: рушился мир — во мне. Рушился я — новый. Как замок на песке. На песке души. Душа — в песок. Голова моя клонилась:
— Ночью… Совсем… И больше не увидимся?! — чувствовал: алеют уши, щеки… Я не мог смотреть в ее лицо. Весь мир на кончиках ботинок… В мозгу стучало: что же будет? что же будет?
— Давай прощаться, — сказала она, взяв за руку.
Я весь покрылся потом, а во рту была сушь. Судорожно сглотнул и, показалось, заскрипело, стянуло там ремнями. А она подняла мое лицо, и я увидел ее глаза — пронзительней, чем стрелы:
— Я не могла, понимаешь? Не могла сказать! Все! Уходи — не провожай!
Она стремительно обернулась и убежала.
Не помню, как шел домой. Не видел ничего и никого. Неужели все?! — билось в голове, неужели так?
И уже дома мычал от бессилия и кусал кулак. Если человек маленькая вселенная, то во мне произошел коллапс. Все сжалось в одну бесконечно маленькую точку. Ничто не бушевало. Все было глухо. Осталась только оболочка.
Я проснулся будто от толчка. Сел на кровати. Вспомнил все. Повернул голову к окну — там стояли поздние сумерки. Был одиннадцатый час. Мелькнуло молнией решение. Я весь собрался. Без лишних движений вышел из спальни. Отец. Телевизор. Мать — на дежурстве.
— Па, — мимоходом, — я ненадолго!
— Так поздно? На завтра нельзя?
— Мне надо…
Взял с подзеркальника ключи. Сорвал куртку. Кроссовки — раз! два! Лифт свободен.
Бежал в ночи. Под темными деревьями. Пересекал освещенные переходы и дороги. Вот темные коробки гаражей. Что сделает отец? Разговор будет жесткий… Раскрыл ворота. Так: Так: брелок… сигнализация. Теперь блокировку с кардана…
Когда закрывал ворота, чувствовал, как дрожат руки, а в икры ног наливалась тяжесть. Лишь вновь ощутив запах смазки, кожи сидений, масла и жженого бензина в салоне — немного успокоился.
Я ехал по дорогам, тормозил на перекрестках и все тер холодные и мокрые ладони о брюки. И дрожали ноги, затекшие в страшном напряжении, на педалях… Успею? Нет? Быстрей! Быстрей! Летел на крыльях. Вот вокзал. Где приткнуться? Частники везде. Ага! Я зарулил, а в душе все сжалось — вдруг врежусь?! Бордюр впереди! Резко на тормоз — взвизг, бросило вперед и только заметил, что без ремня! Ай, ладно! Быстрее, быстрее! Замок, ключи, включить брелок…
Быстрее в кассы!
Толпился народ. Блуждал глазами: справочное — закрыто; пригородные — закрыто; расписание на стенах — некогда!.. Постучал в окно, где дремала кассир:
— Здравствуйте, поезд на Пермь ушел?
— ?!? — кассир немного пробудилась. — Нет таких поездов.
— Ну, какой должен сейчас был уйти.
— «Свердловск-Новороссийск», прибывает через десять минут.
— Спасибо! — удивленные глаза в окошке.
Я мчался через площадь и все боялся опоздать. Народ толпился на освещенной платформе: группками с баулами, сумками, чемоданами… Я шнырял и там, и здесь, вытягивал шею, оглядывался… Отчаяние, как девятый вал, охватывало меня. Шел обратно, по второму разу… и увидел! Увидел ЕЕ. Она сидела на вещах, с накинутой на плечи ветровкой. Рядом стояли Валентина Дмитриевна, Павел Петрович с двумя мужчинами и женщинами.
— Здравствуйте, — сказал я.
Ахи, охи Ольгиных родителей: ты откуда да ты как?! Ольга оборачивается и молчит. Лишь глаза начинают сиять…
— Вот, решил вас проводить, — меня переполняет какая-то нервная, бешеная радость.
Мы с Ольгой отходим.
— А я все искал поезд на Пермь! — говорю я.
— Ну как, нашел? — улыбается Олька. — Мы в Пермь из Свердловска поедем.
И уже серьезно:
— Я же просила, Кирилл. Родители беспокоиться будут. Вдруг на троллейбус опоздаешь?
— Я на машине, — говорю.
— Дорого, — замечает Ольга.
— На своей, — отвечаю и, не удержавшись от бахвальства, звеню ключами.
У Ольги расширяются глаза.
— Один? Ты что наделал! С ума сошел?!
Мне приятен ее испуг.
— А отец что скажет?
— Ай, ладно, — машу рукой, может быть, и не догадается…
Ольга все качает головой, но радость встречи поглощает все заботы и тревоги. Говорили потом о всякой ерунде. И речь все была не о том, и это были не те всё слова. Но не это было важным. Важны были минуты: каждый миг, каждую секунду вглядываться, вчувствоваться, соприкасаться… И переполняться отчаянною, какой-то болезненно-лихорадочной радостью: сейчас, казалось, мне море по колено; сейчас, казалось, все будет хорошо; сейчас, казалось, расставались лишь на время…
Включился репродуктор; прогудел, приближаясь, поезд; остановился, лязгая буферами; вздрогнула толпа.
— Оля, Оля, пора! — заволновалась Валентина Дмитриевна.
— Давайте помогу, — предложил я. Хотя, в принципе, все сумки и баулы были разобраны — одни только знакомые Павла Петровича держали в каждой руке по два чемодана. Я взял сумку у Ольги, и мы пошли вдоль состава, отыскивая нужный вагон.
В купе было тесно. Мужики тискали Павла Петровича, женщины целовались с Валентиной Дмитриевной. Мы стояли с Ольгой и с улыбкой смотрели на них. Потом добрались и до Ольги, а ее родители до меня:
— Ну, чемпион, давай пять! — я попал в медвежьи объятия Ольгиного папаши. — Спаси-ибо, проводи-ил. Держи марку и дальше!
Валентина Дмитриевна поцеловала меня:
— Всего доброго тебе, Кирюш. Видишь, как получилось…
— Ничего, — ответил я. — Вам всего хорошего!
Потом мы стояли на перроне. Павел Петрович опустил раму окна, но все равно невидимое стекло отделило нас. Ольга плакала. Я все улыбался, говорил какую-то чушь, типа: позвони, адрес напиши, буду ждать… Она кивала. Мужики все наказывали Павлу Петровичу найти какого-то Николаича и стрясти с него бутылку коньяка…
Поезд тронулся. Мы шли рядом. Нам махали.
