Александр Жебанов - Принцип Нильса Б.
— Здесь не найдешь. Лучше у водолаза спросить. Тут часто один собирает.
Мальчишка подходит ко мне и останавливается. Я припоминаю, что видел его мельком в нашем санатории. Мне грустно, одиноко, и я рад неожиданному собеседнику:
— Море я ищу, понимаешь?
— Море? — удивленно переспрашивает мальчуган и невольно бросает взгляд на водные просторы…
Я усмехаюсь, мое оцепенение проходит окончательно:
— Не это, а настоящее… — и перевожу разговор. — Я тебя видел, там, — киваю в сторону санатория, — ты из какой команды?
— Нет, — крутит головой мальчишка, он года на два-три младше меня, — я не приезжий. Я живу здесь. У меня родители в санатории работают…
— Здорово! — восхищаюсь я.
Мы идем уже по пляжу. Мальчишка цепко, как обезьяна, перелез через сетку, даже не замочив ног. В разговоре узнаю, что родители его работают в санатории врачами и живет он недалеко, в городке. Каждое лето его с братом Пашкой устраивают на отдых здесь.
— Вон наши, — говорю я: пацаны в кружке играли в волейбол (трудновато тем, кто против солнца).
— Ну, я пойду, — говорит мальчишка.
Что-то надо сказать — он так был открыт со мной, поэтому поднимаю руку и отвечаю:
— Еще увидимся.
Я окунаюсь и растягиваюсь на песке рядом с нашими. Вокруг все бело: обрывы невдалеке, море, небо, песок… Особенно песок. Он мелкий и всюду: в волосах, в ушах; его высыпаешь из носков, кроссовок, из карманов шорт и трико, даже из плавок; от него отряхиваешь полотенца, покрывала и простыни; он попадает под кровать, за порог, за тумбочки. Но песок чистый, сухой и совершенно не создает грязи…
Когда мы с командой возвращаемся в корпус, то вдруг замечаю нового знакомого — он призывно машет мне.
— Я догоню, — говорю и отхожу от ребят.
У мальчишки чуть виноватый взор, он немного смущен, быстро взглядывает и отводит глаза:
— Знаешь, я подумал… тебе это… интересно будет. Мне кажется, я знаю где… ну, это… настоящее море есть, — он, наверно, замечает мою недоверчивую улыбку и начинает торопиться. — Здесь недалеко, вон туда. Там тропинка есть… сосна. Туда вниз надо. Я часто там бываю. Могу… показать, — при последних словах мальчишка угасает. Но я решил, я ему верю, бросаю:
— Пошли.
Мы идем. Между нами устанавливается молчаливое напряжение. Мы проходим мимо комков, спрятавшихся в тени деревьев. Тут распахнуты двери, окна, вентиляторы работают на всю мощь. Около прилавков толпятся люди. На открытом воздухе готовят шашлык и лаваш: черные грузины в белых грязных фартуках на голых потных телах. Осталось позади высокая металлическая клетка, где висят катера, как рыбы на просушке: носами на крюках, на тросах друг за дружкой…
Шли мы, наверное, минут десять. Поднимались вверх, запыхались. Успели перелезть через ограду и попасть на тропинку. Она вела, со слов моего провожатого, в другой санаторий. Вот он оборачивается, машет рукой, и мы сходим вниз. В просветах меж сосен, осин и каштанов виднеется море.
— Я давно это место открыл, — говорит мальчишка.
Мы стоим на меловых кручах, отвесно уходящих вниз. Там, примерно на высоте пятиэтажки, простирается водная гладь. Набегают неторопливо волны, как бы вспухая у подножия и, постояв чуть, уходят вниз.
Здесь было тихо. Только тетенькали птички позади нас, да висел шум прибоя, слившийся с тишиной. НА море не видно ни кораблей, ни катеров. И пляжа не видно. Мое сердце шевельнулось. Я предчувствую тайну — незримую и очень близкую. Мальчишка сползает вниз. Там козырек и сосна — приземистая и корявая. Из-под его ног срываются камешки и, подпрыгивая, исчезают внизу. Я с предосторожностями спускаюсь к нему. Мой знакомый садится на край и свешивает ноги. Я — ближе к сосне. Сосна теплая, пахнет нагретой пылью. Ее иголками усыпан весь карниз. Ветерок треплет травинки, проросшие сквозь эти иголки, и распластывает их по земле. Он доносит до меня ритмичный, дремотный гул моря. От нечего делать я закрываю глаза и начинаю вслушиваться. Гул входит в меня, заполняет. И вдруг впервые ощущаю непонятное в этом, то нарастающем, то стихающем шуме. Это было что-то вечное, независимо от нас существующее. Тут чувствовалась неизменность первородного порядка.
От неожиданности я открываю глаза и смотрю вниз и вперед. Подножье круч то обнажается сырым камнем, то скрывается под бледно-бутылочными волнами. Волны невысокие. Поэтому они нестрашные, какие-то домашние. Мой взгляд с буруна на бурун уходит вдаль… Я не заметил когда… Я судорожно вздыхаю. Я нашел! Я впиваюсь — боюсь потерять! Безбрежность воды воспринялась вновь, как тогда, целостно и живо.
Я снова узнал ТО море! И оно взглянуло на меня всей громадой, упруго выгнувшись горизонтом в небо, дыша ритмично и влажно. Это уже не механическое движение волн — это живое существо и его движение рождено еще на заре мира. Из моря вышли первые существа, менялись эры, эпохи, а море оставалось, и вот эта вечность дохнула сейчас на меня. Вот оно какое море — оно вечное! О! какими маленькими и ненастоящими были все мои недавние обиды и переживания. Здесь тонула вся накипь дней. Входило все легкое и яркое. Я наполнялся солнечной дымкой, я истончался, делалось легко, и море как вошло в меня, так там и осталось — уже не исчезая.
Файл 31: август
По сравнению с югом лето в нашем городе подходило к концу. Лишь дома понял: а, оказывается, как все-таки соскучился!.. Ни с чем не сравнится это домашнее умиротворение и покой. Любовь и внимание близких заменили гомон и сутолоку народа санатория, а строгий распорядок и рамки режима дня — нега и легкое лентяйничанье семейной обстановки.
По вечерам мы с Ольгой и некоторыми одноклассниками из команды посещали дискотеки в фойе районного кинотеатра. Грохотали колонки, блистала светомузыка, в кругах топтались знакомые, что-то оптимистично кричал в микрофон диск-жокей и передавал приветы; визжали девчата, выходили курить с пацанами, а от пола вздымались клубы пыли и затягивали туманом, прорезаемое лучами прожекторов, пространство. Иногда об этот каменный пол бились пивные бутылки…
Все чаще выпадали холодные дожди, и, возвращаясь с дискотеки, нам приходилось шлепать по лужам. В ночных фонарях они непроглядно темнели, и, вглядываясь в отсвечивающий асфальт, мы преодолевали эти впадины и рытвины. По дорогам растягивались группки и группы наших ровесников, то и дело слышались взрывы смеха, громкие разговоры и шутки. Наши тени шли за нами и, обгоняя, впереди нас. Иногда попадались редкие машины. Отходили, опасаясь брызг.
Еще не было холодно, но ветер уж бодрил щеки и пальцы рук — намек на предосеннюю прохладу. Мы одевали легкие свитера или ветровки. На улицах народа поубавилось, и все чаще мы попадали под моросящее марево. Все чаще мы затягивали наши прогулки и все чаще оставались в школьном дворе. С деревьев капало и, прислушиваясь к ударам капель об асфальт, мы чувствовали ритм — ритм нашей юности. Капель с деревьев, ароматы прохлады, начинающих вянуть листьев, блеск сырой проезжей части, темные провалы луж — все это наполняло предощущением близких перемен: в душе, в нашей жизни, в чувствах, в мироощущении. Это тревожило и наполняло сердце радостным трепетом. Все эти ощущения не требовали слов, и мы переживали, перечувствовали молча — держась друг друга: локтем, плечом, ладонями.
Что это было? Взросление? А может, наши отношения наполняли нас новым содержанием? Душа, сознание совершали работу по отбору чего-то нового, годного для дальнейшей нашей жизни и чувствованию других людей. Оставлялось все самое ценное — сочувствование (не только людям, но красоте во всем), вера в добро, всепрощение, терпимость, человеколюбие, сопереживание… Отбрасывалось (по крайней мере, на это время) все темное, неприглядное. Происходило очищение души.
Сквозь наслоения мутных облаков в небе желтел месяц. Мир был сумеречен, ветрист и влажен. Ночь была тайной тайн. Ночь преображала все. Все дышало первобытностью и первозданностью. Именно сейчас, в ночи, зарождалось новое — новый день, новые чувства, новый я, новая она:
Тьма дерев дарила ей золото рук.
Тьма земли дарила ей серебро ног.
Тьма небес — частые звезды в очах.
Лишь светел месяц зажигал на ее волосах жемчужины, а на ресницах бриллианты. А тьма моего сердца, дарила мне неодолимую сладость мученья. Да, темно было внутри меня. Но именно в темноте, в тайне от мира, от пристального света завершалось главное чудо человечества — созидание любящих людей.
Приближался сентябрь. Закупались учебники: история, английский, литература; тетради, ручки. Я познакомил Ольгу с родителями и теперь частенько водил ее в гости. Родители обсуждали трагедию «Курска», а мы, у меня, загружали на компьютере диски с записями, я показывал Ольге свои июльские «южные» фотографии.
Рассказывал про город своего детства: какие там широкие и зеленые улицы, как все облицовано мрамором, какие там фонтаны и парки с аттракционами; про то, что электричество, газ и соль бесплатны, а вот рис — дефицит, а арбузы копейки стоят; про то, что поразили меня здесь пальцы продавцов-мужчин в некоторых магазинах — такие бледные и белые; подарил Ольге витую веревку-оберег на запястье из колючей верблюжьей шерсти, несколько монет с профилем нашего общелюбимого и непревзойденного Мульк-баши (правда, уже не нашего, но все же пусть будут благословенны его дни!), а когда показывали рекламу «Севен-Ап» с группой парней играющих в мячик, то объяснил ей, что по сути дела это и есть игра «лянга», показал Ольге как это дело набивается…
