Николай Веревочкин - Городской леший, или Ероха без подвоха
Мамонтов поставил лапоток на столик. Обошел вокруг дуба, задрав голову. Вблизи ствол производил впечатление неприступной крепостной башни. Из этой башни вырастал целый лес. Опасно нависая над головой, этот лес тихо и спокойно дышал, подметал облака сумрачной кроной. Под этим великаном нельзя было не думать о своей малости и кратковременности. Кружилась голова.
— Прощай, Ерофей. Хорошо устроился. Рад за тебя.
— Прощаю, встретиться не чаю. Ай уходишь? — прищурился Ероха проницательно. — Далеко ли подался?
— В лешие.
— Леший, конь пеший.
— А что делать? Настоящие лешие в сторожа подались.
— Был страх да глухомань — и я звался лешим. А без леса, какой я леший? Так, погорелец — мужичок убогий, старичок двуногий. А все без дела не сижу, хоть одно дерево, да сторожу.
— Без обид, Ерофей.
— Обида для инвалида — калекой назвали. Кудрявые у тебя мысли. Только как ты, человек крещеный, да в лешие? Хорошо ли?
— Отчего же не хорошо? — удивился Мамонтов.
Было у него время и об этом подумать.
Если нельзя стать Богом, чтобы защитить лес, отчего бы не стать лешим, чтобы выполнить работу Бога?
Разве угодно Богу, чтобы эти лесистые горы превратились в лысые холмы, расплылись оползнями под дождями?
Да и кто знает, не Богово ли порученье, сам того не зная, выполнял леший? Не страх ли он Божий?
Нечисть, которая бережет всякого зверя лесного, всякое деревцо, травинку, ягоду, не святую ли работу выполняет? Кто такой леший, если не лесник и не егерь в одном лице? Одно различие — зарплату не получает. Глухомань беззаконно охраняет. А так — в смысле образа жизни — никакой разницы. Иного честного лесника больше лешего боятся. Только кто его, честного, нынче к лесу приставит? Лесник, допустим, от государства. А леший от кого? Да уж не от черта. Станет черт заботиться о лесных родниках? Сомнительно. Черт всегда на стороне лесопромышленников, порубщиков, браконьеров. Где смрад, где пакость, где нажива с халявой — там и черт.
— Искал карась в чужих сетях счастье, в своей верше не найдя, — вздохнул Ероха.
— Какая разница — верша, сеть?
— А такая, что держись, блоха, своей собаки.
— Твоя правда, Ерофей. Только с чего ты взял, что я блоха?
— Ай не блоха? — удивился Ероха и покачал с осуждением головой. — Алеандра, Алеандра, и на твою спесь спесивец есть.
— Не одобряешь?
— Каждый чужой плеши завидует, — уклончиво ответил леший и, положив на стол рядом с надкусанным яблоком недоплетенный лапоть, указал на кресло. — Садись.
Перешагнув через спящую рысь, Мамонтов сел.
Хорошо в дупле. Уютно. Защищено. Спокойно. Словно в чреве самой природы.
И отрешенный, ровный гул.
Сидишь, как в деревянном, вековом колоколе.
Если есть человек, желающий стать лешим, почему бы не быть лешему, желающему стать человеком? Только первым об этом леший никогда не заговорит. Век будет ждать случая. А попадется простодырый — душу ему растравит, распалит, схватит за язык да и вывернет всего наизнанку.
— Да, Ерофей, поменяться бы нам с тобой местами, — с тоской говорит Мамонтов.
— Ай, сидеть неудобно? — сверкнув глазом, прикинулся Ваней Ероха. — Меняла баба ведра на коромысле, да воду расплескала.
— Не в том смысле. Душами бы обменяться.
— Рожами хочешь, не глядя, махнуть? — уточнил, усмехнувшись, Ероха. — Не велика прибыль. А что у тебя в придачу есть?
Подумал Мамонтов, подумал и говорит неуверенно:
— Квартира?
Ероха только фыркнул в ответ:
— Это само собой.
— Машина? — еще более неуверенно предположил Мамонтов.
— На тебе, убоже, что мне не гоже, — покачал головой Ероха. — Квартира, машина — разве ж они твои? Ты подумай, подумай, что у тебя такого есть, с чем расстаться жаль, без чего жить нельзя.
Мамонтов подумал о сгоревшем сыне.
— Ничего у меня не осталось.
— А талан? — с укором спросил Ероха. — Ничего у человека своего нет, кроме талана. Как же ты о талане забыл?
— Так ты хочешь обменять свою лешачью душу на мой талант? — обрадовался Мамонтов. — Да забирай!
Ероха только глаза закрыл: не хотел показать, как ему жаль простофилю и как он рад за себя. Он-то думал, художник до последнего торговаться будет. Рассчитывал лишь ополовинить его дар. Что есть у человека, кроме таланта? Ничего стоящего. Но кто его ценит, когда он есть.
Однако торопиться надо, пока не раздумал. Достал Ероха из-под стола бутыль, оплетенную берестой, и наполнил до половины фужер. Взял нож. Надрезал ладонь вдоль линии жизни. Протянул нож Мамонтову.
И слили они по очереди в фужер зеленую кровь лешего и красную человечью кровь.
Зашипел фужер.
Без ветра зашумел густой кроной дуб, заскрипел ветвями, словно вершиной за облако зацепился.
Заухала одноглазая сова. Рысь спряталась под столик и притворилась мертвой.
Косички на голове и бороде Ерохи зашевелились змеями, застучали янтарными шариками, заискрились.
Сунул Ероха корявый палец в фужер и забормотал, размешивая коктейль.
Но прежде чем прочтете слова лешего, автор должен предупредить вас об опасности. Ни в коем случае нельзя читать заговор вслух. Пока есть время, сплюньте на всякий случай через левое плечо, предварительно посмотрев — не стоит ли кто сзади. И самое главное: читая, прикройте левый глаз правой ладонью.
Вот что монотонно бормотал Ероха, перед тем как променять науку лешего на талант художника:
— Дар на дар, клад на клад. Мне — молоко, тебе — обрат. Правду на кривду, обман на дурман. Мне — ясный месяц, тебе — туман. Око темно, немы уста — мне сердцевина, тебе береста. Девиц румяных на бледных вдов — красную кровь на зеленую кровь. Тьфу — на восход! Тьфу — на закат! Лисы украли пути назад. Сгрызли мыши мостки горбаты, канули в топь болотну возвраты. Ворон свидетель, филин судья — ты не ты, я не я. Лейся, водица, в ведра пусты — ты это я, я это ты.
Выпили по очереди из одного фужера.
Содрогнулись вместе с дубом.
И разлилась по венам бывшего художника Мамонтова вместе с кровью лешего новая суть.
Увидел он Ероху, дуб и весь мир другими глазами. И такой это был мир, что показалось — раньше был он слеп, не видел и сотой части красок, оттенков цветов, микроскопических деталей, а сейчас прозрел.
Этот мир щедро источал волнующие, незнакомые запахи. Он всегда жил среди них, даже не подозревая, что не только человек, но любое существо, любое растение, любой предмет состоит из десятков, а то и сотен запахов. В каждом перемешаны ароматы и зловония — свои, естественные, и прилипшие — чужие. Воздух как туман был насыщен этими испарениями. Минуту назад он удивился бы, узнав, что у старого дуба вообще есть запах. А сейчас он улавливал не только запахи дупла, но и запахи коры, мезги, древесины. Причем сердцевина и старые слои пахли по-своему. Это был хор запахов. Каждое годовое кольцо пахло на свой лад. Мамонтов чувствовал аромат сока, листьев, частиц пыли, въевшейся в кору, птиц и насекомых, населявших гиганта. Дерево на солнце и дерево в тени пахло по-разному.
Его уши наполняли сотни звуков. Он слышал не просто шум, в который сливались все звуки города, но каждый из них в отдельности — вплоть до шуршания дождевых червей под землей, работы древоточцев под корой, стука сердца рыси и тихого похрапыванья Гламуры Ивановны, спящей за пятью плотно закрытыми дверями.
Услышал он, как у самых ядрышек яблока прогрызает тоннель червь. Как со скрежетом, словно по снегу, ползает по надкусу муравей, а в голове муравья шевелятся жадные мысли. Муравей размышлял, как бы изловчиться да утащить это яблоко в свой муравейник.
Мамонтов задолго до того, как выпил кровавый коктейль, чувствовал: в нем под дряхлеющей, надоевшей оболочкой вырастает другой человек. Другое существо. То, кем бы он хотел быть.
А хотел он слиться с лесом, стать лесом.
И по мере того, как зеленая кровь лешего перекрашивала в свой цвет кровь человечью, перебарывая ее, все глубже проникая в тело, Мамонтов чувствовал, как, наполняя все существо свежестью, ликованьем и головокруженьем, прорастают в его душе дремучие дебри.
Хоть бесом, но с лесом.
В ноябре в салоне «Голубая подкова» проходила персональная выставка-продажа произведений самобытного художника Алеандра Мамонтова.
Впрочем, именно в этот день меняли вывеску. Старое название «Голубая подкова» было прислонено к стене. Двое рабочих, стоя на стремянках, держали над входом новый логотип — «Городской леший». Третий стоял на тротуаре и громко командовал: «Левый край чуть ниже. Правый — чуть выше. Не так сильно. Стоп! Сдвиньте чуть вправо».
Посетители, с опаской проходившие под тяжелой вывеской, были людьми искушенными и понимали замену названия правильно — как часть зрелища. Прелюдию.
За дверью их ждали скульптуры, плетенные из бересты и лыка. Корнепластика. И серия живописных полотен «Лес глазами Лешего».
