Николай Веревочкин - Городской леший, или Ероха без подвоха
Но есть магические слова, от которых просыпается и невзрачный холмик, сам не знающий, что он — вулкан. Таким волшебным словом для Мамонтова, как и для большинства представителей сильного пола, было — «рогоносец».
Одно слово — и дачка, построенная на вулкане, взлетает к перисто-кучевым облакам.
Мамонтов знал о своей взрывоопасности и, предчувствуя начало ядерной реакции, старался по возможности удалиться в места безлюдные, чтобы в радиус поражения случайно не попали невинные. Да и обидчики — тоже.
Он, не раздеваясь, прошел на лоджию и плотно закрыл за собой дверь.
Ошеломленный, Мамонтов всю ночь простоял у окна, переживая обиду.
Утром напротив недостроенного кафе остановился новенький джип. Из него вышел сосед. С треском выломал изо льда доски. С грохотом погрузил на багажник. Не спеша привязал, хлопнул дверцей и укатил на загородную виллу.
От мира ты сего, не от мира сего, а без этого мира тебе не прожить.
И от лопуха должна быть какая-то польза. Просто еще не все его полезные качества открыли. Про рога она конечно же сказала сгоряча. Кстати, сколько стоят сейчас рога? Не съездить ли в Раздолье? Побродить по лесу, поискать сброшенные сохатыми рога?
В тот же день Мамонтов во второй раз изменил святому искусству. Взял этюдник и пошел продавать талант на панель.
Он начал карьеру уличного художника.
Рожая Игорька, Алена ругалась по сотовому телефону с ответственным секретарем из-за обложки.
— Ты что, не видел, что у него из носа волосы торчат? — кричала она. — Да я бы на его месте в суд подала на журнал. Ты что, не знаешь, сколько стоит обложка? Человек из своего кармана выложил столько, что ты и за год не заработаешь. Человек нас кормит. А выносы! Это что — анонсы? Напряги извилину.
— Какая у нас боевая мамочка, — пыталась вежливо отнять у нее телефон акушерка. — Успокойтесь, милочка. Нам вредно волноваться. Разберутся. У нас с вами сейчас дела поважнее. Ну их!
Но Алена отмахивалась от повитухи и продолжала негодовать:
— Ни на минуту нельзя оставить! В следующий раз ты у меня будешь рожать! Ах, ты мужик! Ты — мужик? Тогда ты мне тройню родишь!
Во время крутых перемен Алена из государственной газеты ушла в частный журнал. Издание это принадлежало Папашину, распространялось бесплатно и было тесно связано с его основным бизнесом — продажей оружия и всего, что связано с охотой. Журнал так и назывался «Охота». По мысли хозяина, его единственной целью должна была стать реклама, продвижение на рынок продукции, которой торговала принадлежащая ему сеть магазинов. Но Алена, став редактором, превратила рядовой охотничий журнал в предмет культа, в дорогое гламурное издание, мужской аристократический клуб. Люди, знакомые с временем перемен, усмехнутся и с сарказмом повторят: «аристократический»… Да, конечно, аристократами людей в красных пиджаках назвать было трудно. Но именно поэтому журнал нашел своего читателя. Кто-то должен был взять на себя тайный труд — советовать туго набитым денежным мешкам, что и как им, допустим, носить. Причем не только на охоте. Втолковать, что красный пиджак — это фуфло. Какое выбрать ружье и, чтобы не попасть впросак, вино и блюдо в заграничном ресторане. Кто нынче в моде. С кем следует завести знакомство. Какие заведения посетить. Каких девиц предпочесть. Какое авто должно быть у настоящего мужчины, какие перчатки, какой носовой платок и как правильно в него сморкаться. Что пролистать, чтобы быть в курсе. Ах, у вас нет времени? Так мы коротко перескажем. И многое, многое другое, помимо охоты, что хотели бы спросить, но стеснялись люди, внезапно попавшие из грязи в князи. На третий год, к удивлению Папашина, журнал стал приносить прибыль, и Алена все чаще заговаривала о его телевизионной версии. Лучше всех в мужских амбициях разбираются женщины.
Мамонтов уже знал, что их первенцем будет мальчик, и непременно хотел присутствовать при родах. В частном роддоме, куда положили жену, для людей состоятельных это уже практиковалось. Но его не пустили, сославшись на эпидемию гриппа.
Когда же он приехал за Аленой и малышом, дежурная, на секунду оторвавшись от монитора, огорошила его известием:
— Мамонтова? А ее уже увезли.
— Как увезли? Куда увезли? Кто увез?
— Как кто? Разумеется, муж.
— А я, по-вашему, кто?
Дежурная посмотрела на него с веселым интересом и спросила:
— А вас, случайно, не Алеандром звать?
— Почему случайно? Именно так меня и зовут.
— Это просили передать вам, — она достала из-под клавиатуры сложенный вдвое лист бумаги.
Судя по лицу, с содержанием записки она была знакома.
«Мама! Так будет лучше для всех. Особенно для Игорька. Понимаю, тебе тяжело будет пережить это. Но чем раньше, тем лучше. Игорек не твой сын. Думаю, честнее и правильнее сказать это сейчас. Не горячись. Будь мужчиной. Все формальности, связанные с этой ситуацией, решим позже. Алена».
Рассталась она с Мамонтовым по-мужски. Так альпинист, застрявший на стене, сбрасывает рюкзак, мешающий вскарабкаться наверх. По зрелому размышлению. Не без легкого сожаления, но с холодной прагматичностью. «Так будет лучше для всех». Мамонтову легче не стало.
Обнаружив загородный особняк Папашина, где скрывали от него Игорька, он несколько раз предпринимал попытки проникнуть туда. Сначала — через ворота, потом через крепостную стену с нависшей колючей проволокой. После долгих уговоров был бит охраной и сдан в полицию. Полицейские ему посочувствовали, но посоветовали больше к ним не попадать и на священную частную собственность не посягать. Он пробовал вернуть сына через суд. Суд справедливо решил, что миллионер Папашин будет для Игорька лучшим отцом, чем художник-неудачник Мамонтов. И посоветовал поскорее оформить отношения с Аленой. То есть дать согласие на развод. Он пытался выторговать право на встречи с Игорьком. Хорошо, не сейчас. Потом. Он мог бы научить его рисовать, сделать из него художника… Алена была непреклонна. Художником? Ни за что! Кем угодно, только не художником. Уймись, Мамонтов, это не твой сын, и заботы о его образовании — не твои заботы.
В мрачном расположении духа Мамонтов вернулся домой. Щелкнул выключателем. Света не было. Нащупал фонарь. И вздрогнул, увидев в зеркале подсвеченное снизу лицо. Поставив фонарь на пол, принялся набрасывать автопортрет. Он смотрел на свое отражение, как на постороннего неудачника, и внезапно отчаяние обездвижило его тело. Мамонтов спросил себя: хотел бы он сам, чтобы у него был такой отец? Пусто и скучно стало на душе, как в доме, доживающем последнюю ночь перед сносом. Нет, он не хотел, чтобы у него был такой отец. Чего же ты добиваешься? Лучшее, что ты сможешь сделать для Игорька, — никогда не попадаться ему на глаза. Мамонтов скомкал лист ватмана и швырнул в собственную безвольную рожу. Нельзя сказать, чтобы эта мысль его успокоила. Скорее наоборот — расстроила. Но, смирившись с ней, он зачерствел. Раны покрылись коростой. Саднили, но жить можно. И он стал жить, как живет большинство людей. Не обманывая себя особыми надеждами на будущее.
Мамонтов стоял у газетного развала и смотрел на газетное фото. Мертвая Алена поправляет шарф мертвому Игорьку.
Сейчас, когда художник понял, что жизнь его не имеет больше и капли смысла, он испытал неожиданное чувство облегчения. И невероятной пустоты.
Словно Атлант, сваливший свое небо на плечи Гераклу.
Он понял, что совершенно свободен. Ему стало тоскливо. А кто сказал, что свобода — это радость?
Нет ничего печальнее и беспросветнее настоящей свободы.
— Огонька не найдется? — спросил он прохожего.
Тот протянул зажигалку.
Мамонтов поджег газету и задумчиво глядел на пламя.
— Отойди, — сказал ему продавец газет.
Мамонтов вздрогнул, посмотрел на него, на улыбающиеся лица бывшей жены и не спеша, задумчиво поднес пламя к газетам, свисающим с бельевых веревок листьями табака на просушке.
Развал вспыхнул, как картофельная ботва на осеннем поле.
От изумления и ярости продавец не знал с чего начать: тушить газеты, бить морду поджигателю или звать полицию.
Все его сомнения разрешил поджигатель. Достал из заднего кармана джинсов новенький кошелек и молча протянул. Продавец раскрыл кошелек и сразу успокоился.
Безучастный, стоял он у горящего развала. Смотрел в спину удаляющемуся поджигателю и бормотал: «Сам псих, видел психов, но такого психа не встречал. На Каблукова тебе, приятель, надо, на Каблукова».
Продавец до слез в глазах почувствовал сострадание к сумасшедшему незнакомцу. Но, возможно, причиной внезапного сочувствия был едкий дым от горевших газет. Желтых, как осенние листья.
Кроме сострадания, продавец чувствовал еще не осознанное им самим облегчение. Этот псих, как светлый ангел, явился ниоткуда и огненным мечом разрубил цепь, приковавшую продавца желтых газет к надоевшему перекрестку.
