Курилов Семен - Ханидо и Халерха
Невыспавшийся люд стал появляться по одному, по два, а потом кучками; одни приходили, другие уходили. Это не было любопытством, это была тревога, тревога за Куриля, за его разум и за все его дело. Народ уже знал, что не только окрестности Улуро, но и вообще все тундры до тайги, до Алазеи и чуть ли не до моря объезжены и осмотрены и что нигде нет священного каравана. Всю ночь подъезжали упряжки с одним и тем же известием: "Нет никого" Якуты ночью ворожили на картах, а люди тундры, склоняясь у очагов, выжигали на костях — оленьих лопатках — узоры, гадая, где, в каком месте должен быть караван.
Гадальщики на костях отправили в тундру не одного посыльного, но вот уже рассветало, посыльные один за другим возвращались, а толку не было никакого.
Может, поп и все русские давно уж замерзли?.. С утра собрать бы совет богачей, старых мудрецов, а то и шаманов, и решать, что делать. Отправить бы лучших гонщиков по дороге в острог, авось встретился бы каюр и хоть стало бы известно, действительно ли священника нет в том остроге. В конце концов посадить всех мужиков на нарты — тундра большая, кто-нибудь да привез бы точные новости. Ничего такого Куриль не делал. Он сооружал памятник.
Памятник из Оленьих рогов — штука далеко не простая. Нужно так уложить эти коряги, чтобы не только было красиво, стройно, но чтобы сооружение это не поползло после таяния снега, не скособочилось и не рухнуло, обратившись в простую кучу. Куриль трудился старательно и серьезно, не обращая внимания на людей. Он стоял наверху, а мужики подтаскивали рога. Нижний ярус был весь перепутан ремнями; ремни-то потом сгниют, но рога будут сцеплены так, что устоят на трех точках и ничем их не растащишь, не свалишь, если, конечно, умело сложить. И Куриль старался. Случайные сцепления его не устраивали, он пригораживал каждую пару так, чтобы она сама держалась и держала другие пары. Он без конца шатал уложенные рога, стучал ногами по срезам черепов, вертелся, как огромная птица на сплошь дырявом гнезде.
Когда на вершине кучи Куриль укрепил последнюю пару самых больших, самых ветвистых рогов, на пустыре никого уже не было. Но это его не смутило.
С задранной головой он ходил вокруг памятника, отдалялся от него, потом опять приближался и, наконец, сказав мужикам, что, мол, здорово получилось, как-то вдруг решительно зашагал прочь. Он глядел себе под ноги и не заметил, как оказался несколько в стороне от своего жилья. Повернул, зашагал быстрее и скрылся в тордохе.
Никто не знал, что было на душе у него. Да он и сам не знал. Впрочем, и знать было нечего — душа его попала в какой-то провал, совсем опустела. В тордохе он не зашел в свой полог, не позвал жену. Он сел посередине, сгорбился и так, молча, не поднимая головы, сидел до тех пор, пока не появился сказитель Ланга.
Старик в голых руках принес штук десять костей — оленьих лопаток.
— Апанаа, — сказал он, — погляди… Может, ум твой соединит в одно разные предсказания и постигнет настоящую правду?
Он разложил перед Курилем кости.
Не пошевелив ни одним пальцем, упавший духом властелин повел ленивым взглядом слева направо и быстро спросил:
— А ты что об этом скажешь? Ты веришь гаданиям?
— Люди боятся, что от них отвернется светлая вера. Об этом говорит их ночная работа — линии на оленьих лопатках…
Куриль неожиданно двинул ногой, и разложенные кости полетели куда попало.
— Гадание и шаманство — одно и то же! — сказал он. — А люди наши разучились гадать на костях.
Ланга не поверил, однако, что Куриль не понял смысла его слов. А гнев не испугал его.
— Но если светлая вера отвернется от нас, — сказал он, — то и ты людям нужен не будешь.
И только теперь властелин опомнился.
— Вы опять собирались ночью? — спросил он.
— Да, — ответил Ланга. — Если ты для нас хорошее делаешь, то почему не считаешься с нами? Мы же хотим помочь тебе!
Поднявшись на ноги, Куриль зло прищурился, как-то поджал губы и, все-таки сдерживая себя, сказал:
— Если ты хочешь помочь мне, то иди к нашим и передай мое распоряжение: сегодня все должны совершить обряд умывания. Все — дети, взрослые, старые, убогие. Иди. Но прежде заверни к Чайгуургину и ламуту Косчэ Татаеву — пусть они сразу ко мне идут. А больше никакой помощи мне не надо.
— Хорошо, — ответил Ланга, тоже прищурившись. — Но я пойду только к своим, к юкагирам. А посыльным пусть у тебя бегает Косчэ-Ханидо. Я для этого стар.
И он ушел.
Не было никакого труда догадаться, что Косчэ-Ханидо вчера вечером не заходил к Халерхе. Вот и злится Ланга. Значит, недовольны и люди.
Куриль направился в малый тордох.
Еще не закрыв за собой сэспэ, он позвал:
— Адо, ты спишь или проснулся?
Косчэ-Ханидо сразу же вышел на голос.
— Ты вчера не сделал то, что я тебе приказал?
— Не сделал, дядя Апанаа. Я не мог.
— Так ничего не получится дальше. У тебя жизнь такая, что ты должен все делать — можешь или не можешь.
— Дядя Апанаа, я вчера ночью понял, что из меня не выйдет такой помощник, какой тебе нужен…
От этих слов у Куриля подломились ноги. Он сразу вспомнил скрюченный палец Нявала, которым он тыкал себя в грудину: "Вот тут что-то такое есть, чего и переломить нельзя…"
Чтобы не повторил Косчэ-Ханидо этих слов, Куриль просто сказал:
— Она мне то же самое говорила.
— В этом и дело. Она же глянет на меня как на бычка, а я на нее — как на важенку. Не могу.
— Но народ ждет вашей встречи. Пурама меня чуть за грудки не схватил, когда я не стал говорить о свадьбе.
— Глупый народ! — с жаром сказал Косчэ-Ханидо. — Что я им — сказочный богатырь? Я мужицкий сын. Но ведь и в сказках богатыри… чувства имели.
— В сказках! А в жизни как? Отдают — и все. Ладно. Народ, правильно, глупый. Но надо. Покажись и уйди.
Огромное стойбище умывалось.
О, это было событие перед крещением!
С самими юкагирами было не просто. Юкагиры не так давно стали мочить свои лица. Началось это с крещения новорожденных, которых смельчаки повезли в острог. Там детей окунали в лохань, и поп настаивал, чтобы взрослые тоже мыли руки и лица. Еще раньше Куриль стал на виду у всех обливать из медного чайника свою лысую голову, а жена его мылить и полоскать волосы в гремящем железном корыте. Но все это было не постоянно. Кому захочется полоскаться зимой, в морозы и вьюгу, при нехватке топлива, посуды и просто воды! Да и в теплые дни умывались больше для вида: плеснут из ладошки — вот и готово.
Впрочем, обряд умывания многими так прямо и понимался: мочить лицо, а не грязь смывать. Правда, в божьи праздники, особенно почему-то в егорьев день, весной, руки и лица пенили мылом. Малые дети, глубокие старики в счет не шли. И к бегающей ребятне не очень-то приставали. В острогах взрослые слышали, как русские женщины жалуются — их дети тоже неумытыми бегают…
