Курилов Семен - Ханидо и Халерха
— Что ты задумал? — со страхом в голосе спросил он. — Ух-ходи! Христом-богом тебя прошу.
— Мэй, ты напрасно серчаешь и напрасно боишься меня. — Шаман прикрыл бубном уродливую половину лица. — Я не совсем дурак. Иду новому келе послужить. Большую силу надо хоть раз уважить.
Чайгуургин бросился назад к Ниникаю.
А Ниникай успокоил:
— Он поможет тебе. Пусть привыкает делать хорошее дело. — И тут же насторожил: — А не знает ли он что-нибудь о попе? Не с радости ли взялся за бубен?
— Как будто нет… — теперь уже неуверенно ответил Чайгуургин.
А в соседней яранге уже грохотал бубен. Шаман призывал исполнить новый обряд — чукчи, мол, гости у юкагиров, а быть неуважительными гостями — значит поссориться.
И он сломил упрямство сородичей.
Умывались чукчи, однако, не на ветру, а в ярангах. Не в каждой яранге — в двух-трех, где появилась посуда, взятая у Ниникая, у юкагиров.
Умывание чукчей закончилось лишь к середине дня. Закончилось нехорошо, тревожно. Те, кто умылся раньше, звали к себе шамана Каку: мыло многим разъело глаза, дети плакали, девушки места не находили — глаза у них были красными, у стариков сами собой текли слезы. И Кака начал шаманить, несказанно радуясь этой будто с неба упавшей возможности.
Встревоженный грохотом бубна и сообщениями о беде, Куриль появился у чукчей вместе с целой толпой богачей и приближенных. Был вместе с ними и тихий якутский шаман Токио. Юкагиры знали, что если от мыла заболят, воспалятся глаза, то надо делать примочки — прикладывать мокрый холодный пыжик. Но Куриль не зря не прогонял Токио. Он верил в силу его внушения — и им вдвоем действительно легко удавалось уложить пострадавших за пологи с примочками на глазах.
Это неожиданное событие до конца расстроило и без того надорванного Куриля. Никаких слухов о попе до сих пор не было, а тут, как нарочно, скандал с умыванием, вмешательство шаманов. Его даже не утешала мысль, что сегодня — хотя и по воле случая — шаманы впервые служили ему, и служили именно так, как он об этом мечтал.
День угасал, попа так и не было.
Шел мелкий снег. Ветер носил его, поднимал над землей, тревожно вздымал над ярангами и тордохами. Было похоже, что начинается вьюга. И Куриль, шагая обратно к себе, чувствовал жар во всем теле: вьюга — это конец поискам, это конец надежды. Огромное разноязычное приунывшее стойбище как будто насупилось, затаилось. Оно может за этот вечер и эту ночь вспомнить свои надежды, свое любопытство, гульбу, нетерпение, обещания вожаков, а утром вдруг тихо, зловеще зашевелиться и оседать, уменьшаться в размерах и безудержно потечь в разные стороны…
Молча дошли Куриль с Чайгуургином до яранги Оммая. Каждый предчувствовал, как будет горько, тяжко и одиноко сидеть в огромных, неуютных жилищах-хоромах, но ни тот ни другой не хотел зазывать в гости. О чем говорить! Говорить надоело. И так бы молча они разошлись, если б не заметили одновременно упряжку, летевшую по дороге из тундры. Оба на миг остановились, а потом разом, рывком зашагали вперед. Снег был редким и мелким, и они видели белые тучки вокруг упряжки — снежную пыль и пар.
— Едут! — крикнул Куриль и побежал, чтобы скорей оказаться возле тордоха.
Почти лежа на нарте, головой рассекая ветер, как очумелый, несся на паре безрогих оленей сам Пурама, весь закиданный снегом. Дорога шла вниз, и он из-за пыли, снега и отчаянной скорости не все хорошо видел перед собой.
Далековато, шагах в тридцати от тордоха, он оттолкнулся от нарты и, пробежав шагов десять, все же упал. А каргины от неожиданного облегчения растерялись и чуть не налетели сначала на Куриля, а потом на Чайгуургйна.
Куриль, забыв о достоинстве, продолжал бежать к шурину.
— Ну, говори, что там такое случилось! — закричал он на бегу. — Пурама, говори.
Он никуда не посылал Пураму.
— Что! Синявин, сам Синявин к нам едет. Только след лежит на восток — обратно!
— Как — на восток?
— А так — на восток! Сам видел.
— Не его, может, след!
— Ну, я стар, чтоб меня поправлять! След от кибитки. А вместе с Синявиным едет Губаев Макарий, дьячок.
— От кого вести такие?
— Человек из Среднеколымска. Ждать его нечего — к ночи притащится.
— А почему… а как ты попал на эту дорогу?
— Так. По-своему мы рассудили.
— Гы! По-своему… Вместе с Лангой?
— Какая тут разница! Рассудили — и все. Не Кешке Слепцову к нам ехать… по таким-то делам!
— Это, пожалуй, верно, — согласился Куриль. — А следы Кымыыргина там были? Кибитка одна?
— Не одна. То рядом, то впереди кто-то ехал. Конечно, Кымыыргин…
— Не может быть, чтобы мой проводник заблудился! — с дрожью в голосе заметил Чайгуургин. — Может, Ляунит забыл что-нибудь в Среднеколымске?
— А, что ты бормочешь! — рассердился Куриль. — Отец Леонид не ребенок. Кымыыргин крутит. Я и предчувствовал это.
— Ляунит мог заболеть. Он первый раз в тундре.
— Нет, не похоже это на правду! — возразил Пурама. — На повороте я видел потухший костер и пустую бутылку. И дорога идет не совсем на восток, а немного на север. Что, Кымыыргин не знает, где Среднеколымск?
— Далеко туда? — спросил Куриль, не подозревая, как смутился и растерялся Чайгуургин, теперь уже не понимавший, зачем его посыльному понадобилось так долго и так бессмысленно возить по тундре служителей бога: пусть корыстным, однако не зловредным был их уговор.
— Да не близко отсюда, — ответил Пурама. — Я перед утром уехал. Ну, конечно, крутился…
— А снег там шел?
— Я привез его к вам: ветер оттуда.
— Тьфу! — сплюнул Куриль. — Ладно. Искать будем. Чайгуургин, снаряжай мужиков — десять упряжек. И пусть твои люди кликнут Татаева — ламуты тоже поедут. А с юкагирами — я. И ты, Чайгуургин, собирайся… Пурама останется здесь. Пурама за меня останется. Я велю быть все время в моем тордохе и распоряжаться от моего имени.
— Это как я буду распоряжаться? — оторопел Пурама.
— Так: полная власть.
— Ну, ладно. Можно и повластвовать! — усмехнулся старый охотник.
— А я серьезно, — сказал Куриль.
— Если серьезно, тогда я с Ниникаем буду совет держать.
— Да, я давно чую, что юкагиры могут и без меня обойтись, — со злым намеком заметил Куриль. — Только лед на Улуро не поломайте, а то рыба вся вымерзнет. А теперь я хочу знать поточней, где нужно искать святой караван.
Синявин едет! Это для Куриля было вроде зимней радуги и вроде зимнего грома. Конечно, поп Слепцов перед Синявиным — это все равно что Синявин перед самим богом. Честь для тундры неслыханная! Для тундры и Кешка Слепцов великий. А тут — сам священник Синявин… Можно ум потерять от счастья. Но с другой стороны — это очень тревожно. Пурама не просто прав, он страшно прав.
