Курилов Семен - Ханидо и Халерха
Дверная занавеска заколебалась, и в тордох просунулась голова Пурамы.
Куриль, тяжело шагавший взад и вперед от хозяйственного угла до самого большого сундука, остановился.
— Мне у ихнего жилья стоять, как казаку? — спросил Пурама. — Помоложе есть люди. Я ушел.
Куриль не ответил, но помрачнел и задумался. Шурин открыто грубил, напоминая о своей свободе и силе.
— Да… Но где же поп? — вдруг спросил Куриль самого себя. — И посыльные не возвращаются… Адо, иди во второй тордох. Еды много — ешь, что хочешь. И ложись там спать. Вечером, может, к невесте своей зайдешь? Да, зайдешь. Так надо: народ этого ждет.
— Дядя Апанаа, — спросил Косчэ-Ханидо. — Нельзя ли… как это сказать… Ну, чтоб я сам решил, жениться мне или нет.
— Совсем отказываться ты не можешь. Сейчас не можешь. Время тяни. Я ей сказал, что будет только помолвка. Посмотрим… Но народ ждет, и ты сегодня должен встретиться с ней.
— Хорошо, — сказал Косчэ-Ханидо и вздохнул.
Он живо поднялся. Однако выходов из тордоха было два, и он спросил:
— А мне… через какую дверь сюда заходить? Можно я буду ходить через заднюю?
— Вот это мне нравится! — похвалил Куриль. — Мне нравится твоя скромность и твоя затаенность. Но ты можешь входить и выходить, в какую посчитаешь нужным. А когда можно, когда нельзя — об этом тоже сам будешь догадываться. Только постарайся всегда быть под рукой, чтоб не искать.
— А во втором тордохе есть полог, хоть маленький, где бы я мог оставаться один?
— Есть. Там все устроено. Да, постой. Вот еще что скажу. Мы тогда… волосы тебе как попало обрезали. Видно, что косы были. Я пришлю человека — пусть обровняет. Пураму придется просить. Но вы осторожно там, чтобы мерзлый комар не услышал, а то оживет и полетит… И потом… надо все вымыть — лицо, голову, шею, руки и ноги. Чтобы не потом пахло, а мылом. Кеша… ну, значит, поп Иннокентий, чтоб не сказал Синявину, что ты — дикарь.
Косчэ-Ханидо нахмурился, помрачнел. Богатырь, воспитанный по-старинному, должен мыться? Куриль понял его и продолжал:
— Теперь многие юкагиры моются. Времена переменились. Я похож на женщину? А я давно пеной моюсь. И Ниникай давно. Русские и американцы нас за глаза неумытыми называют. А это — презрение. И новая вера требует, чтобы каждое утро мочить лицо.
Шумно вздохнув еще раз, Косчэ-Ханидо закрыл глаза н покачнулся: стало быть, назад пути нет. Его, сына Нявала, значит, и в самом деле поворачивают к новой жизни, забирают из одного мира и переносят в другой? И он согласился? Мыться водой и пеной… К чему он только не привыкал! Он и ушел в глубокой задумчивости, но тут Куриль громко шлепнул себя ладонью по лбу.
— Господи! Я ум потерял. — Он расширил глаза и повернулся к белому приоткрытому пологу, за которым висела икона, только сейчас замеченная Косчэ-Ханидо, стоявшим как раз напротив. — Умывания не было. Обряд не соблюли. Господи! — Куриль перекрестился. — Забыл. Как же так? А? — Он пристально глядел в лицо приемному сыну, будто Косчэ-Ханидо был в это утро здесь и не напомнил ему. — Не успеваю… один. Ведь предусмотрел, что народ веселиться должен, костер и игры всякие… А про это забыл. Прости меня, бог Христос!
— Но дядя Апанаа только сейчас говорил, что юкагиры моются, — заметил Косчэ-Ханидо.
— Моются! Кто моется, кто забывает. А чукчи совсем не моются. Да разве в том дело! Надо было всем сказать. Чтоб обряд получился. Чтоб намочили даже грудным детям лица. Вот почему нет божьего человека. Я забыл, а бог не забыл. Как крестить тундру, если народ грехи перед ним не смыл? Вот же беда какая.
По телу Косчэ-Ханидо пробежала дрожь: неужели все это правда — бог ждет, пока тундра умоется?
Одна тревога оттеснила другую. Хоть голова юкагиров по-настоящему и не верил в нового светловолосого бога, он все-таки призадумался. И в самом деле: народ в честь него не умылся — и поп приближаться не хочет.
Но где Кымыыргин? Где другие посыльные?
Как только Косчэ-Ханидо ушел, появился Чайгуургин.
Голова восточных чукчей ярангу свою поставил рядом с тордохом юкагирского головы. Это, правда, была уже не яранга, а жилье, похожее на тордох. Чукча велел приподнять жерди, развести их пошире и связать по-юкагирски. Верх обтянул не двумя, а четырьмя ровдугами. И так же, как у головы юкагиров, пол весь застелил шкурами, а в чоттагине поставил стол, на котором зажег целый костер свечей. Пять больших пологов соорудил он. и один из них, самый богатый, в котором висела икона и для тепла горело два жирника, тоже вроде бы предназначался попу. Нет, голова чукчей вовсе не собирался перетягивать к себе попа. И чтоб в этом не было сомнений, он надел простую доху. Лишь рукавицы из белых камусов должны были отличать его от других богачей: в его руках власть. Богатый же полог он устроил с расчетом, что это станет известно попу. Понимал голова чукчей, что надо напоминать о себе, решительней прибиваться к тем, кто крупные и успешные дела разворачивает.
— На каких ты условиях послал Кымыыргина? — спросил его Куриль, как только он оказался в тордохе.
— Успокойся, мэй. Я обещал ему хороший подарок, если он первым встретит попа, — ответил Чайгуургин. — Больше ничего.
Он врал: в условии было еще кое-что. Кымыыргин должен был провезти попа через чукотскую тундру, а уж потом повернуть в Улуро. Знал Чайгуургин, что с крещением чукчей может произойти неприятность, а это ударило бы его. Кымыыргин и должен был нахваливать Чайгуургина, показывать тундру, говорить, что все стойбища по приказу головы снялись и перекочевали в Улуро. И тогда, если бы что случилось, виноват был бы народ, а не он, голова… Впрочем, этот крюк много бы времени не отнял — поп в середине дня все равно должен был оказаться в Улуро. Так что обман был не большим.
— А Кака к этому не причастен? — спросил Куриль.
Чайгуургин перекрестился:
— Я посылал. Кымыыргин постарел. Он теперь не срезает постромки… Ему только хочется немного разбогатеть. А я ему обещал двух оленей.
Долго разговаривать Курилю и Чайгуургину не о чем было. Но когда сходятся вожаки двух родов, да еще соседи, остальные богачи теряют свой вес и стараются не лезть им на глаза. Сейчас юкагир и чукча нарочно тянули время: чукча набивал себе цену — пусть другие знают, что Курилю есть о чем с ним так долго беседовать, Куриль же терпел пустую и вялую болтовню — одному тяжко было в пустом тордохе.
ГЛАВА 19
Так и не приехал поп в этот день.
А на следующее утро люди, проведшие в тревоге всю ночь, подумали, что Куриль рехнулся, что его околдовала какая-то неразумная сила, заставившая взяться за труд, который можно бы сделать когда угодно, только не в это время. Властелин рано поднялся. Одетый в простую неказистую дошку, он сходил к своим юкагирам и с двумя разбуженными мужиками направился на пустырь — туда, где был сложен огромный, высотою с тордох, костер, который должны были зажечь при появлении на дороге попа. Рядом с этим костром были свалены рога от двухсот оленей, рановато забитых два дня назад. Вот из этих рогов Куриль и начал сооружать холм — памятник в честь крещения северян, памятник самому себе.
